— Я хочу развод, Кай, — ей откровенно все равно, как он воспринимает информацию: старается не смотреть ему в лицо. Просто кладет на столешницу сумку и несколько папок, наливает в стакан воды.
— Чего ты хочешь? — перестает жевать, откладывая вилку. — С чего это?
— Я хотела ошибаться на твой счет, но не могу, — делает глоток, отворачиваясь к стене и все еще игнорируя его взгляд. — Хрен с ним, с тем вечером. Помнишь Мексику, наш медовый месяц в Канкуне? — вырывается нервный смех, она и тогда была глупой, её псевдо-любовь была не более, чем покрытием розовых дешевых очков. — Так вот, я вспомнила: эта шлюха ведь тоже там была. Вы были там вместе. Выродок!
Стакан разбивается о стену, осколки разлетаются по плитке. Бонни злится, она психует, она жалеет, что не разбила бокал о его противную рожу. Тогда бы, наверное, было спокойнее.
— Детка! — подрывается с места, бежит за ней в спальню.
— Отвали, — пытается отмахнуться, когда он едва хватает её за руку, но получается плохо. Она почти кричит, чтобы он отпустил её, но вместо этого Кай разворачивает к себе, смотрит в её глаза и тяжело дышит. В его взгляде… растерянность? Она знает его, как облупленного. Это уже не Кай Паркер.
— Бонни, мы никогда не ездили в Канкун, — твердо говорит он.
— Да ты издеваешься надо мной!
Вырывается из его хватки, забегает в спальню и замирает, когда замечает, что над их кроватью больше не висит фотография, сделанная на побережье в свадебном путешествии. Она должна была быть в белом легком платье, а он в белых джинсах и голубой рубашке — они должны были изображать счастье, любовь, беззаботность… Но вместо этого она смотрела на обыкновенное фото, сделанное на фронтальную камеру.
— Бонни…
— Заткнись.
Она опрометью бросается к ноутбуку, открывает папки с фото, листает, листает, листает… Её пальцы трясутся, внутри неё все переворачивается, завтрак вот-вот норовит выбраться наружу. Дышать сложно, каждый вдох она делает громко. Из груди вырывается сдавленный стон, когда она листает фотографии и не находит Канкун. Она… она находит кое-что абсурдное, несуразное, то, что никак не вяжется с её воспоминаниями.
— Где Мексика? — поворачивается к нему, толкает в грудь. — Куда все подевалось? — на её глазах блестят еле заметные слезы.
— Малышка, мы не ездили в Мексику, — он аккуратно подходит к ней и, пока она растеряно смотрит куда-то сквозь него, обнимает. — Мы были в Париже, детка.
Внутри у неё — истерика, но Бонни рыдает тихо, ей кажется, что, выйди она сейчас из-под контроля, он воспользуется этим сполна. Она даже была готова ему поверить, она была готова принять свою неустойчивость, но слишком хорошо помнила побережье, она помнила теплый песок, помнила, как пахнет море. От этого плакать хотелось сильнее. Её руки так и висели, не обняла его в ответ. Было слишком хреново оттого, в чьих руках теперь находилось её тело. Она нашла фото, где было то же платье, но на заднем фоне отчего-то величественно возвышалась Эйфелева башня.
— Я заберу тебя домой, обещаю, — его рука нежно скользит по её бледной щеке, он берет её неподвижную руку, сжимает в ладони холодные пальцы. Это выглядит со стороны как проявление беспокойства, но на деле она чувствует, как ногтями он впивается в кожу, а в его озабоченном взгляде сверкает угроза.
Он заберет её домой. Он заберет её тихой, безучастной, податливой и закроет где-то за городом, в одном из пустых домов, оставит гнить её с нянькой. Она ведь никогда уже не сможет вернуться к прежней жизни, её безумие граничит с шизофренией. Так, по крайней мере, говорят доктора. Бонни думает, что, если он и вынесет её отсюда, то только ногами вперед. По доброй воли больше никогда с ним не пойдет.
— Не хочу, — шепчет она, пытаясь вырвать руку с его нежно-грубой хватки. — Ты — само воплощение ада.
— Мне жаль, — слышится где-то сзади, доктор позволяет себе встрянуть в этот «насыщенный» диалог между мужем-женой, которые таковыми, как оказалось, никогда и не были, — возможно, лечение однажды подействует. Шизофрения…
— Это газлайтинг! — прерывает его Бонни, резко отклоняясь от мужа и даже находя в себе силы встать на ноги. Невыносимо слушать бред, которым её кормили каждый день на завтрак, обед и ужин.
Однажды она подслушала разговор двух стажерок в больнице, они обсуждали газлайтинг. Тогда Бонни убедилась в точности своих воспоминаний, но… «психологические манипуляции не имеют место быть, вашему расхождению с реальностью есть свидетели…». Бонни Беннет знала, что Кай Паркер — ярковыраженный социопат. Кай Паркер должен сидеть на её месте, Кай Паркер, Кай Паркер… он — безумен. Но одной её убежденности было недостаточно. Больше никто ей не верил, для всех она — сумасшедшая. Для всех, кроме себя самой.
Бонни Беннет.
К риску шизофрении ей добавляли киберхондрию.
— Эй, — он делает попытку подойти к ней, он протягивает к ней руку, но она только отходит назад, создавая барьер. Подойди он еще ближе, её стошнит — прямо на его дизайнерские туфли. — Мне так больно видеть её такой, — поворачивается к доктору.
— Ненавижу!
Бонни больше не может терпеть, в Бонни лопнул пузырь, а из него вытекает презрение, ярость, желание убить его и быть свободной. Свободной от Паркера. Она толкает своего псевдо-мужа, бьет его по лицу, кричит, проклинает. Он, на удивление, мужественно терпит истерику и стоит столбом, позволяя лепить себе пощечины. И вот уже через мгновение её держит врач, блокируя её попытки как можно сильнее ударить. Она понимает, что сама себе подписала приговор — это точно так же отображается в глазах Кая — они улыбаются, но улыбаются только для неё одной.
В ней еще много анафем, в ней еще целый словесный поток: хватит не только на Паркера, хватит затопить всю больницу. Но каждое её слово, каждое новое движение отдается непреодолимой слабостью, её тело не подается контролю, оно больше ей не принадлежит; ноги подкашиваются, Кай медленно, но верно блекнет, стены позади него превращаются в размытое грязное пятно. Новое успокоительное — она становится на шаг ближе к забытью, она становится ближе к статусу нестабильной, больной.
Перед тем, как туман застилает глаза, тихо нашептывает, смотря Каю прямо в глаза. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу». А он стоит, спрятав руки в карманы своих дорогих брюк с идеальным кроем, и с какой-то брезгливостью оглядывает её больничную пижаму.
Бонни Беннет.
— Милая, несчастная Бонни…
