Я бросаюсь следом за ними, и внутри у меня мелькает новая радость – как если с собаками борешься или глядишь со второй территории на дорогу.

И я только через секунду понимаю, откуда радость.

Девушка сказала, что она учится в колледже. Интересно, она после одиннадцатого класса поступила или после девятого? Если после девятого, то она может быть только на два года старше меня.

У нас на работе все взрослые. А в классе, наоборот, малявки. Ни с кем особо не поговоришь. Особенно про собак. Все спрашивают только, какие у нас в приюте породы. И не кусается ли из наших кто-нибудь? Мол, разве может так быть, чтобы никто не кусался!

А некоторые до сих пор не верят, что я и впрямь работаю. Спрашивают: «Как же тебе разрешила мама?» И этой девушке тоже кто-то разрешил работать! Или, наоборот, ей не разрешали дома. Но она всё равно пришла!

В домике я протискиваюсь мимо них вперёд, в комнату, – мне хочется увидеть её лицо. И я вижу, что девушка морщится от этого запаха, который всегда здесь стоит, – убирай в клетках не убирай.

Она спрашивает у мамы:

– А у вас как положено? Кто-то всегда внутри работает, а кто-то снаружи?

– Нет, – отвечает мама. – У нас все и внутри и снаружи.

– А то я могла бы заниматься с собаками там. – Девушка кивает за окно. – С ними же надо общаться, надо играть вместе.

Мама с сомнением говорит:

– Они сами играют. Или ещё с волонтёрами.

Нам с мамой кое-как удаётся перетерпеть волонтёров, не взорваться так, как когда-то Ирина. Но волонтёры у нас бывают с часа до четырёх, и пока ещё можно о них не думать. И при чём здесь какие-то волонтёры? Одна девушка Галя в оранжевом комбинезоне нам совсем не будет мешать.

Я смотрю на маму и мысленно говорю ей: «Ну же, давай, отпусти нас немного побегать с собаками! Я точно потом успею почистить вольеры до десяти! Мне остался только один ряд на основной территории. А может, и новенькая станет помогать!»

Как мама не понимает моего взгляда? Она же всегда всё понимает!

Мы с ней не можем спорить при посетителях.

«Мам, ну мама же! – не раскрывая рта, я уговариваю её, канючу, как маленькая. – Только представь, я познакомлю её со всеми собаками! А для начала – с Лютрой!»

Лютра прыгает на решётку и громко визжит, даже когда ты просто проходишь мимо. А только откроешь клетку – она сразу к тебе и давай вылизывать тебя сразу всю, не разбираясь, где шапка, где лоб и глаза, где воротник. И нарочно старается свалить тебя в снег и выкатать в нём, толкая носом и лапами. И она щёлкает у тебя за ухом зубами так, что жутко становится. И ты хватаешь её за голову и пальцы смыкаешь за ушами, удерживая её изо всех сил, и орёшь, стараясь быть строгой:

– Фу, Лютра, фу!

Лютра слушается, только если понимает, что ты не шутишь. Стоит тебе разозлиться по-настоящему, она оставит тебя и позволит подняться, и будет ходить следом по территории на расстоянии нескольких шагов, пока ты разносишь воду или чистишь вольеры, и поглядывать будет на тебя виновато, пытаясь определить, как ты относишься к ней, любишь ты её или больше не любишь. А если ты хоть совсем незаметно покажешь, что не сердишься, – ух, она завизжит и снова будет на тебя прыгать, а потом отскакивать и оглядываться: «Ну же, давай, давай побегаем вместе!»

И пока она будет скакать и поддразнивать тебя, чтобы ты не выдержала и погналась за ней, рыжая Ириска станет крутиться рядом и заискивающе глядеть то на неё, то на тебя. Как будто ей, Ириске, тоже хочется облизывать твоё лицо и руки, если ты без перчаток, и лаять, и отпрыгивать, проваливаясь в снег. Но только она боится, что ей это не разрешено. Что Лютре почему-то можно, а ей нельзя. Или она подозревает, что играть у неё получится неловко, она будет выглядеть глупо и над ней станут смеяться.

Может, когда-то раньше её били, если она вела себя как Лютра. И теперь Ириска нипочём не прыгнет на тебя. Но до чего ей хочется, чтоб ты всё время была рядом! А когда ты убегаешь опять работать, она старается держаться возле Лютры. Как будто через Лютру к ней что-то переходит от нас, людей, – то, без чего собаки жить не могут.

Собака, если только она вконец не одичала, при человеке должна жить! И Лютра играет в такую игру, как будто у неё есть хозяин. Ей всё равно, кто это. Скольким здесь она ставила на плечи лапы, скольких валила в снег – и служителей, и волонтёров. Даже саму Леру.

И всегда Лютрина подружка, Ириска, наблюдает за ней, склонив голову набок. А только Лютра посмотрит на Ириску, та сразу бежит к ней. Думает, наверно: «Неужто наконец-то поиграем?» Но Лютра только с людьми готова играть без устали. К товаркам по приюту она быстро теряет интерес. А если Ириска ходит следом за Лютрой слишком долго, та может резко к ней обернуться и куснуть.

И всё равно где Лютра, там где-то рядом, значит, и Ириска должна быть.

У людей тоже так бывает. В нашем классе есть Надька Фролова, и она всегда держится рядом с Катькой Зориной, ждёт, чтобы та заговорила с ней. Катька оглядит её, так и быть, и спросит, например: «Ой, у нас новые серёжки?» Надька только захочет улыбнуться, а Катька продолжает: «Просто гири! Кувалды в ушах!»

И будет верещать, пока все вокруг Надькины никелевые серёжки не разглядят. Такие, от которых бывает аллергия. А то ещё подойдёт в раздевалке, спросит: «А где тебе пальто покупали? Вижу, что в „Морозко“!»

«Морозко» – самый богатый у нас в городе магазин, там одни шубы, и если заглянешь из любопытства, то в нос тебе шибанёт запах меха особой какой-то выделки.

Надька гладит подол своего топорно сшитого пуховика, смущённо качает головой. Как будто не понимает, что над ней смеются.

А как-то к нам в школу приезжал театр, и Катька потащила меня на перемене занимать места. Уселись мы в первый ряд, успели. Сразу же и мест больше не осталось. Вдруг Надька появляется. И громко говорит: «А что это вы мне тоже не заняли? – И ещё улыбается отчего-то не по-настоящему. – Вечно я, – говорит, – должна вам напоминать…»

Катька тогда спрашивает: «Чего-чего ты должна напоминать?»

И Надька сразу смутилась. Перестала улыбаться, смотрит уже не притворяясь – так, как смотрят, когда в глазах слёзы появляются. Не было их только что – и вот, сами текут. Надька сквозь них смотрит и не знает, что Катьке отвечать. Так и не сказала ничего – быстро отвернулась и сразу же исчезла. Тем более спектакль начинался, а у неё места не было. Можно было сзади где-нибудь приткнуться, в проходе, но не перед первым рядом же стоять!

Катька ещё мне говорит: «Я думала, театр будет, а тут цирк».

И Надька с тех пор не пытается ей улыбаться. Так просто рядом держится. Как будто до сих пор не поняла, что Катька её не любит. Со стороны-то всё ясно, а Надька никак не догадается, что нечего за Катькой хвостом ходить.

Я представлю иной раз, как Лютра с Ириской беседовали бы, если б они были девчонками. Лютра бы спрашивала Ириску: «Что это у нас такая шуба клочкастая? Никак, из „Морозко“? Это что, прямо с блохами там продают, или блохи идут отдельно?» А Ириска смущается, тихо рычит. Нет, конечно, она тихо что-то бормочет.

И тут же я думаю: «А интересно, я сама – которая собака? Я ведь тоже должна быть где-то рядом».

Потому что я тоже оказываюсь всюду вместе с Катькой. От неё трудно скрыться, когда ей от тебя что-то нужно. Ты видишь, например, в столовой, что она села на том конце стола, который у окна, и думаешь: «А я сяду у самой двери, тогда она ко мне не подойдёт». Но она выйдет раньше и в дверях тебя дождётся, чтобы спросить про серёжки или про куртку, как и у Надьки. Или сказать, что у тебя вылез новый прыщ, как будто ты сама его утром в зеркале не видела. Но это ещё что. Когда я начала работать в приюте, она стала говорить, что от меня пахнет псиной. Ну, просто рядом неохота находиться.

Ну и не находилась бы. Я не понимаю, почему с первого класса она всегда встаёт в пару со мной. А Надька всегда встаёт позади нас с кем-нибудь ещё, или одна, если ей не хватает пары. Катька и не смотрит на неё. На переменах Катька тянет меня с собой и в столовую, и в большое зеркало в вестибюле посмотреть, всё ли в порядке у неё с головы до ног, и даже в туалет. И всюду трещит, что ей купили на выходных, а что ещё надо к лету прикупить.