Он был живым, как ты! Разве это не удивительно? Пусть кому-нибудь покажется смешным, но согласитесь, это же удивительно - представлять себе в живых картинах давно отзвучавшую жизнь!
Повинуясь этому чувству, Андрей Григорьич начал читать, но сейчас он читал не научную литературу, которой вволю начитался в институте, он читал и перечитывал великих писателей, поэтов, философов древности и средних веков, в основном, - читал впервые, потому что в институте руки у него до этого не доходили.
"Илиада", "Одиссея", "Божественная комедия"...
Софокл, Платон, Аристотель...
Рабле, Петрарка, сказки разных времен и народов...
* * *
...Люди со страниц учебников истории, эти уникальные засушенные насекомые, вдруг разрывали плоскость книжного листа, соскакивали со своих булавочек и начинали вершить земные дела, не забывая попутно чудить так, что небу становилось жарко. И Андрей Григорьич, ероша свои жесткие смоляные кудри, удивленно качал головой и улыбался, рассказывая об их делах и проделках, а с третьей парты глядел ему в рот Иван Моторихин и в точности - непроизвольно, конечно! - повторял всю игру его лица. Иван был зеркалом Андрея Григорьича.
Когда в шестом проходили Жакерию, Андрей Григорьич принес в класс картину, наклеенную на картон. После уроков он то ли забыл снять ее со стены, то ли сознательно оставил - а урок его был последний - и кто хотел, тот вдосталь насмотрелся. Таких, по правде говоря, было немного, а из немногих один остался в классе дольше всех.
...Холм. Огромное раскидистое дерево. К дереву привязан Гильом Каль в растерзанной одежде. Веревки впились в тело... Из-под кудрявых спутанных волос он смотрит на феодалов. Солнце сверкает на блестящих латах и шлемах. Развеваются перья. Надменны и жестоки лица. А в центре - приземистый, широкоплечий, рыжебородый, красноглазый... Презрительная и брезгливая усмешка в сторону Гильома... Сам король наваррский ("наваррский" страшное слово!) Карл Злой... "Смерть и кровь! - сейчас крикнет он - Кровь и смерть!"
Знамена и копья... Копья и знамена. Солдаты толпятся у костра. Они заслонили костер. Иван представляет, как там, на раскаленных, матово-малиновых углях, подернутых легким белесым пеплом, вздрагивает перевернутый треножник, которым будут сейчас венчать Гильома Каля.
...А дальше - там, над горизонтом, - синее-пресинее небо. Ни облачка. Только дым горящих селений и смутные очертания города в тумане. Быть может, Париж?..
И вот чем удивительна эта картина: Иван - как только глянул на нее вблизи - сразу это заметил. Гильом Каль - вылитый Андрей Григорьич! И волосы жесткие, кудрявые, и лицо похоже, и фигура... Кого-то из одноклассников, случайно пробегавшего мимо, Иван хотел удивить своим открытием, обрадовать (он почему-то считал, что все, увидев это сходство, будут радоваться, как сам он, хотя радость была странная - с привкусом озноба), но одноклассник, скорчив вначале заинтересованную рожу, тут же и погас.
Иван остался наедине со своим открытием. Долго он стоял тогда перед картиной и дивился сходству и представлял себе: вон оттуда, из-за дерева, из-за холма, выскакивают вооруженные луками и копьями крестьяне. Вот они сминают эту жутко красивую и безжалостную группу с перьями и солнечными бликами на латах. Вот они ловко взрезывают ножами смоленые веревки, стягивающие руки Гильома, и тот, вскочив на коня, кричит: "Вперед, на Париж!"
На следующем уроке Андрей Григорьич неожиданно сказал, глядя на картину, где по-прежнему ждал своей участи Гильом Каль:
- Когда я учился в шестом и узнал про это, я все не хотел верить, что его пытали и казнили... Я придумывал себе другой конец.
Кто-то закричал: "Какой?"
- Зачем я буду вам рассказывать, - пожал плечами Андрей Григорьич, если кому надо - тот сам придумает.
Иван слушал эти слова так, словно они прямо о нем были, и все-все в тот день связалось в удивительно ясную, ровную цепочку: Гильом Каль, похожий на Андрея Григорьича, Андрей Григорьич - шестиклассник, похожий на Ивана Моторихина - шестиклассника, или наоборот, что, впрочем, все равно... И еще - История с Хорошим концом, о которой все они мечтали.
Иван не открывал дома учебника. Когда Андрей Григорьич вызывал его, он рассказывал все, что слышал на уроке, незаметно для себя (но заметно для Андрея Григорьича) повторяя и жесты его, и интонацию. Андрей Григорьич то улыбнется чуть приметно, то нахмурится, но всегда даст Ивану высказаться до конца, а потом скажет:
- Ну, хорошо, Ваня. Молодец, хорошо рассказал. А какие выводы?
- Выводы...
- Да, выводы какие?
- Я не знаю.
- Не знаешь, - мягко подтверждает Андрей Григорьич, - а ведь в учебнике все по пунктикам сказано, а ты учебник и не читал. Хотел тебе пятерку поставить, да не могу.
* * *
Иван лежал на старом тулупе, на чердаке бабушкиного дома, и видел через окно осеннее небо, настолько плотно закрытое тучами, что оно казалось неподвижным, хотя на улице был ветер. Упираясь в невидимый край серой громады, ветер толкал и толкал ее куда-то, тщетно пытаясь сдвинуть с голубого неба...
И первый снег - первые редкие снежинки - стремительно несся над землей.
Загостевался отец в городе. Негоже так. Пора и честь знать. Дяде Егору надоел, поди. Семья у того. Дети.
А может, уже в пути отец. Трясется на попутке по серой туманной дороге, что тянется меж осенними, набухшими влагой, обезлюдевшими полями, готовыми принять первый снег.
Скорей бы осень проходила! Пустое время.
И тут же встрепенулось что-то в груди, толкнулось - в знак несогласия: нет, нет! И перед глазами встала прошлогодняя фалалеевская осень, такая вот - ветреная, грязная, мокрая, в низких тяжелых тучах. И пять бородачей в защитной форме - у входа в школу...
Бородачи стоят одинаково, прочно расставив ноги в крепких ботинках. Руки у них смуглые, лица - тоже, а у одного - розовый шрам поперек шоколадного лица. А вот и Андрей Григорьич. "Ребята, - говорит, - к нам гости приехали, кубинские товарищи, хотят посмотреть школу. Ну, кто покажет?" Все, конечно, молчат. Андрей Григорьич обводит ребят внимательным веселым взглядом, чуть задерживает его на Поляковой Ларисе (Лариса - председатель, нервно так вперед подалась и даже побледнела от предстоящего), но идет глазом дальше. И вдруг - не чудо ли! - цепляет Ивана Моторихина, который до того уж, кажется, плотно упрятался в толпу, что и не вытянешь... А Андрей Григорьич зацепил-таки и тянет из толпы, молча, но так настойчиво, что Иван даже вздохнул безнадежно. Тогда Андрей Григорьич говорит: "Выходи, Ваня". Вышел Моторихин в круг. "Ну, веди экскурсию!" Иван покраснел: "Андрей Григорьич, я ж не умею..." А тот тихо: "Чего боишься? Такие же люди, как мы, как отец твой - трактористы. Учились у нас, теперь ездят, знакомятся с жизнью. Расскажи да покажи, что где. На стадион проводи, в мастерские, в теплицу..." Тут переводчица что-то сказала своим, кивнув на Ивана. Те разом засмеялись, и зубы у всех пятерых блеснули - Иван даже сморгнул от неожиданного их блеска.
