— Не пались, хватит пялиться, — голос Наумова у самого уха сумел немного отрезвить меня. Я опустила голову, пытаясь прогнать навязчивые воспоминания. Щеки пылали огнем. Представляю, как я выглядела со стороны.
Вскоре в зал зашла съемочная группа: оператор со здоровенной камерой и женщина, одетая в строгий брючный костюм. Она направилась прямо к директору, а тот немного взволнованно поднялся с места и пошел к ней навстречу.
Фаня, влетев в актовый зал, устроилась рядом с Наумовым, а я, только поглядев по сторонам, поняла, что по три стула рядом со мной были абсолютно пустыми. Да я просто прокаженная какая-то.
Вопреки моему желанию, чтобы все поскорей началось и поскорей закончилось, мероприятие затягивалось. Загнанные в зал ученики начали изнывать от духоты, но завхоз наотрез отказалась открывать окна. Люди стали обмахиваться первыми попавшимися под руки предметами: тетрадками, учебниками, дневниками… А Алексей Александрович под дружное громкое недовольство быстрыми шагами прошел через проход к выходу из зала. Его не было еще около десяти минут. За это время ребята уже стали поглядывать на меня с привычным неодобрением, а учителя призывали прекратить общий гул.
Когда Алексей Александрович вернулся, все оживились. В след ему вошли оставшиеся, и двери актового зала наконец закрылись. Вот бы сейчас перенестись на пару часов вперед…
Я совершенно упустила, когда именно Анька оказалась рядом со мной. Она была единственным человеком, спокойно сидевшим на соседнем стуле. Повернувшись ко мне, она как-то очень странно и загадочно на меня взглянула. Но в чем причина этой ее загадочности, мне было непонятно. А тем временем, директор уже начал свое выступление.
Все проходило спокойно и со свойственным для школьных мероприятий веянием обязаловки. Когда Алексей Александрович попросил меня подняться на сцену, к столу, сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Я, еле переставляя ноги, прошла к директору и к отцу с коллегой и получила какую-то яркую грамоту из их рук. А потом, стараясь изобразить приветливое и благодарное лицо, пожала руки сначала тому же директору, потом папиному коллеге, а затем и отцу, который меня еще и легонько обнял. Зал аплодировал, кто-то из учителей гордо поднимал подбородки, кто-то из ребят даже выкрикивал мою фамилию, похоже, вполне беззлобно…
А я стояла на сцене, трясла руку кого-то из министерства здравоохранения и думала о том, что за столом сидит человек, который за неделю спасает не один десяток жизней. Просто потому, что это — его работа. И ведь никто ему за это пестрые бумажки не дает.
Уходя со сцены, я еще раз встретилась с Дмитрием Николаевичем взглядом. Но вместо того, чтобы в очередной раз увидеть, как он, мастерски изобразив полную незаинтересованность, отвернется, я разглядела в его взгляде нешуточное беспокойство. Он проговорил какое-то слово, но оно потонуло в общем гуле аплодисментов. Я успела только нахмуриться и пройти к своему месту. Директор завершал линейку пафосной речью, а вот внутри меня не на шутку стала разгораться тревога. В чем дело? Я ни разу не видела, чтобы Дмитрий Николаевич выглядел бы настолько обеспокоенным.
Он очень нетерпеливо и тяжело вздыхал, на его скулах играли желваки, а руки на столе сжались в кулаки. Я постаралась проследить за его взглядом и повернула голову к выходу, но ничего особенного там не увидела. Несколько учащихся, которые предпочли переждать мероприятие стоя, кучка младшеклассников, которым, возможно, было ко второму уроку… Еще какие-то люди, часть которых я уже видела около кабинета директора, родители Степанова… Было сложно разглядеть кого-то еще, ведь только что директор объявил мероприятие оконченным и велел всем вернуться к урокам, так что повскакивавшие с мест ученики заспешили к выходу, слившись в общую массу.
Дмитрий Николаевич торопливо встал из-за стола и спустился со сцены. Я уже хотела подойти к нему, но вовремя себя остановила. Осторожность. Я же сама о ней сегодня вспоминала.
Но, увидев, с кем он поздоровался в проходе между стульями, я почувствовала холодок, ползущий по моей спине. Да, пусть в первую и последнюю на тот момент нашу встречу на нем была разорванная куртка, лицо было основательно подбито, а рука — сломана, но я сразу узнала того самого мотоциклиста, который, по словам Лебедева, назвал меня ангелом в синей форме. И он, увидев меня, так засиял, что я пожалела, что поднялась с места.
— Мариночка, задержишься? Какой у тебя урок? — папа незаметно возник рядом со мной, когда я подошла к Дмитрию Николаевичу и нашему общему знакомому. Химик что-то говорил парню, но тот пребывал в такой эйфории, что, кажется, вообще его не слушал.
— Ангел! — парень схватил мою руку и крепко пожал.
— Марин, вы знакомы? — строго поинтересовался папа. Я обернулась и увидела, как его брови нахмурились, а сам он слегка выпрямился. Позади него стоял Женя, по лицу которого можно было бы предположить, что он так же сбит с толку, как и мой отец.
— Марина! Так вот, как тебя зовут! — парня буквально распирало от радости и волнения. — А вы — ее отец? — предположил он, а потом отпустил мою руку, схватил папину и стал ее трясти. — Я счастлив с вами познакомиться! Вот, услышал от знакомой о поступке вашей дочери! Она и мне помогла, когда я попал в аварию. Конечно же, вместе со всей бригадой… Вы должны гордиться своей дочерью, такая молодая, а уже работает на такой тяжелой работе! Жизни людям спасает!
В моих ушах набатом колотилось сердце. Папа растерянно смотрел на абсолютно счастливого мотоциклиста, мотоциклист восторженно смотрел на него, распевая дифирамбы о том, как внимательна к нему была вся бригада реаниматологов вместе со мной, как заботливо я держала его руки в поездке… А Дмитрий Николаевич смотрел на это все с таким отчаянием в глазах! И единственное, на что хватило моего самообладания, когда заинтересовавшаяся всей этой сценой дамочка с телевидения направилась в нашу сторону,— схватить отца за другую руку, сжать его ладонь и, когда он, теряясь в собственных догадках, повернулся ко мне, тихо проговорить, выдавливая из себя каждое слово:
— Пап, мне надо тебе кое-что рассказать.
***
До того самого момента, как я произнесла первое слово в пустом кабинете химии, глядя на отца, желающего знать правду, я действительно думала, что, возможно, все обойдется. А видя, как меняется его лицо, я вдруг поняла, что глубоко заблуждалась. Казалось, будто он смотрит на меня и не верит своим ушам. Не верит, что все то, что я ему говорю, — правда.
Но я, испуганно смотря в его глаза, по-прежнему чувствуя собственное сердце в груди и ком слез в горле, говорила, искренне надеясь, что произойдет чудо, и Аня окажется права.
Сможет ли папа меня поддержать?
Я стояла перед кафедрой, а Дмитрий Николаевич — позади меня, положив локти на кафедру. Я не смотрела на него, но была уверена, что он хмуро смотрит перед собой в пустоту. Скрывать наши авантюры теперь было глупо. Если папа заинтересуется и решит капнуть, то он все равно узнает правду.
Но я решила сыграть по-крупному и рассказать все. Удивительно, казалось бы, еще вчера я так боялась потерять свою синицу в рукаве, а сейчас рассказываю отцу абсолютно обо всем.
О том, как мы ночевали на старой станции, о том, как принимали роды в новый год, о том, как я умоляла Лешку молчать. Задрав край блузки, я, показав свое вечное напоминание о неосторожности, рассказала отцу, как меня пырнули ножом, и о том, как Дмитрий Николаевич наложил мне в машине девять швов… Я рассказала ему все: как из-за меня брат ругался с моим преподавателем, как преподаватель заботился обо мне, среди ночи сбивая поднявшуюся из-за моих походов в школу температуру. Я рассказала ему, как сама не заметила, что полюбила своего учителя. Как мы оба оказались в ловушке своих чувств, не зная, как быть с дистанцией «учитель — ученица».
Я рассказала ему про маму. Все, как было. Я не ругала ее. Объясняла, что виновата я, ведь это в первую очередь я обманывала. А мама просто хотела уладить все сама. Я просила не винить маму, что она ничего ему не рассказала. И, когда я добралась до момента появления на сцене Евгения, папа внезапно опустил голову и выставил перед собой ладонь.
