– Не пора ли вам вернуться к выполнению своих обязанностей, мистер Джиэри? – наконец спросила Элейн присущим ей тоном, обрубая разговор ни о чем и переходя к делу. – Я с радостью позволю вам куда-нибудь меня пригласить, если вы избавите нас от этого безобразника, который убивает живых существ под полом церкви. Такое у меня предложение. И у вас губы посинели.

Он вернулся после работы и заколотил досками дыру под амбаром – извини, енот, но мужчина должен делать то, что должен, – а потом повез свою будущую жену в кино.

Двенадцать лет тому назад.

Так что же случилось? Была ли причина в нем, или их совместная жизнь исчерпала себя?

Долгое время Фрэнк думал, что у них все отлично. Ребенок, дом, хорошее здоровье. Разумеется, были и проблемы. Денег едва хватало. Нана была не самой прилежной ученицей. Иногда у Фрэнка возникало ощущение… ну… заботы выматывали его, а в таком состоянии он становился нервным. Но недостатки были у всех, и за двенадцать лет человек может сорваться. Вот только его жена воспринимала ситуацию иначе. И восемью месяцами ранее подробно объяснила ему, как именно.

Своим мнением она поделилась с ним после знаменитого удара в стену. А незадолго до знаменитого удара в стену она сказала ему, что отдала восемьсот долларов своей церкви, которая проводила кампанию по сбору средств на прокорм детей в какой-то чудовищно далекой, никому не ведомой части Африки. Фрэнк не был бессердечным: он сочувствовал страдающим. Но ты не отдаешь деньги, которые не можешь позволить себе отдать. Ты не рискуешь благополучием собственного ребенка, чтобы помочь чьим-то еще детям. И вот что странно: известие о том, что ежемесячный взнос по ипотеке улетел за океан, не стало причиной знаменитого удара в стену. Удар этот вызвали последующие слова Элейн и выражение лица, пренебрежительное и непреклонное, с которым она их произносила: Это было мое решение, потому что это были мои деньги. Как будто брачные обеты, которые она давала, ничего не значили для нее все эти одиннадцать лет, как будто она могла делать все, что заблагорассудится, не ставя его в известность. Вот тогда он и врезал по стене (стене – не Элейн), и Нана убежала наверх, рыдая, а Элейн безапелляционно заявила: «Скоро ты сломаешься и начнешь срывать злость на нас, малыш. Придет день, когда это будет не стена».

И ни слова, ни дела Фрэнка не могли ее переубедить. Она предоставила ему выбор: разъехаться или развестись. Фрэнк выбрал первое. И ее предсказание не сбылось. Он не сломался. И точно знал, что такого не случится. Он чувствовал в себе силу. Потому что ему было кого защищать.

Но без ответа оставался весьма важный вопрос: что она пыталась этим доказать? Какая ей польза от того, что она ему все это устроила? Дело в каком-то неразрешенном конфликте детства? Или обычном, простом садизме?

Как бы там ни было, происходящее казалось нереальным. И чертовски бессмысленным. Естественно, он, как и любой афроамериканец в Триокружье (да и в любом округе Соединенных Штатов), к тридцати восьми годам повидал много чего бессмысленного: расизм, в конце концов, – идеальный пример. Он вспомнил дочь какого-то шахтера, с которой учился в первом или втором классе. Ее передние зубы торчали во все стороны, а косички были такими короткими, что напоминали обрубки пальцев. Она вдавила палец в его запястье и сказала: «Ты гнилого цвета, Фрэнк. Совсем как ногти моего папаши».

На лице девочки читалось веселье и изумление – а также беспросветная тупость. Даже ребенком Фрэнк узнал черную дыру неизлечимой глупости. Его это поразило и ошарашило. Позже он видел ее на других лицах, что пугало и злило, но тогда его охватил благоговейный страх. Подобная глупость обладала собственным гравитационным полем. Она затягивала.

Только Элейн не была глупой. Совсем наоборот.

Элейн знала, каково это – чувствовать на себе взгляд белого парня, который даже не смог окончить школу, но преследовал тебя в супермаркете, изображая Бэтмена и надеясь поймать на краже банки арахиса. Элейн проклинали протестующие, собиравшиеся у местного отделения Центра планирования семьи, ей предрекали адские муки люди, даже не знавшие ее имени.

Так чего она добивалась? Зачем причиняла ему такую боль?

Один из возможных ответов вызывал беспокойство: она имела право тревожиться.

И, отправляясь на поиски зеленого «мерседеса», Фрэнк мысленным взором видел Нану, убегающую от него, раскидывающую аккуратно разложенные мелки, топчущую свой рисунок.

Фрэнк знал, что несовершенен, но знал и другое: по сути, он – хороший человек. Он помогал людям, помогал животным. Любил дочь и сделал бы все, чтобы уберечь ее. И он никогда не поднимал руку на жену. Допускал ли он ошибки? Был ли знаменитый удар в стену одной из них? Это Фрэнк признавал. Признал бы в зале суда. Но он никогда не причинял вред тем, кто этого не заслуживал, и собирался только поговорить с владельцем того «мерседеса», верно?

Фрэнк свернул на подъездную дорожку, миновав раскрытые затейливые ворота из кованого металла, и припарковался позади зеленого «мерседеса». Левое переднее крыло покрывала дорожная пыль, зато правое сверкало. Не составляло труда увидеть, где этот сукин сын протирал автомобиль.

Фрэнк зашагал по выложенной каменной плиткой тропе, ведущей от подъездной дорожки к входной двери большого белого дома. Вдоль тропы тянулись бермы с американскими лаврами; их кроны смыкались над головой, образуя тоннель. В ветвях щебетали птицы. В конце тропы, у самого крыльца, в каменной кадке росла цветущая сирень. Фрэнк подавил желание вырвать ее. Он поднялся на крыльцо. На массивной дубовой двери висела бронзовая колотушка в форме кадуцея.

Фрэнк велел себе развернуться и ехать домой. Вместо этого схватился за колотушку и принялся колотить по пластине.

Гарту Фликинджеру потребовалось время, чтобы отлепиться от дивана.

– Подождите, подождите, – сказал он гостю, но напрасно: дверь была слишком толстой, а голос слишком севшим. Он непрерывно курил наркоту после возвращения домой из трейлера удовольствий Трумана Мейвезера.

Если кто-то спрашивал его о наркотиках, Гарт старался создать впечатление, будто пользуется ими лишь изредка, чтобы расслабиться, но это утро стало исключением. Не каждый день ты справляешь нужду в трейлере наркоторговца, и в этот момент по ту сторону хлипкой сортирной двери начинается третья мировая война. Что-то случилось: грохот, выстрелы, крики, – и в приступе крайнего идиотизма Гарт приоткрыл дверь, чтобы посмотреть, что происходит. Забыть увиденное будет трудно. Даже невозможно. В дальнем конце трейлера стояла черноволосая женщина, голая от талии до пяток. Она держала арканзасского дружка Трума за волосы и пояс джинсов и вколачивала лицом в стену: чвак! чвак! чвак!

Это напоминало таран, проламывающий массивным бревном ворота замка. Голову мужчины заливала кровь, руки бессильно свешивались вниз.

Сам Труман кулем сидел на полу, с дырой от пули во лбу. А незнакомая женщина? Ее лицо было устрашающе спокойным. Словно она занималась привычным делом, без особого интереса, по долгу службы, вот только дело это было весьма необычным: использование головы человека в качестве тарана. Гарт осторожно закрыл дверь, встал на сиденье унитаза и вылез в окно. Рванул к своему автомобилю и помчался домой со скоростью света.

Случившееся встряхнуло его нервную систему, а такое случалось нечасто. Гарт Фликинджер, дипломированный пластический хирург, уважаемый коллегами член Американского общества пластических хирургов, редко нервничал.

Сейчас он чувствовал себя лучше, крэк тому поспособствовал, но стук в дверь определенно не радовал.

Гарт обошел диван и пересек гостиную, приминая коробки от фастфуда, во множестве разбросанные по полу. На плоском экране невероятно сексуальная журналистка с очень серьезным видом рассказывала что-то о пожилых женщинах, которые находились в коматозном состоянии в доме престарелых, расположенном в округе Колумбия. Серьезность журналистки только повышала ее сексуальность. У нее первый размер бюстгальтера, подумал Гарт, хотя фигура просто молит о втором.