«Как вожделенно соединение церквей! – размышлял святитель. – Но как сложно, чтобы движение к нему парило чистым стремлением к Истине, совершенно свободным от пристрастия к предвзятым мнениям… Господи, пошли истинный дух единения и мира» (цит. по: 69, с. 357). Свое понимание возможности воссоединения былого единства Церкви святитель изложил еще в 1815 году в известном трактате «Разговоры между испытующим и уверенным о православии Восточной Греко-Российской Церкви». В нем он писал: «… вера и любовь возбуждают меня к ревности по святой Восточной Церкви; любовь, смирение и надежда научают терпимости к разномыслящим» (186, с. 450).
Филарет следил за событиями церковной жизни в Европе. 21 октября 1842 года он пишет записку московскому почт-директору А. Я. Булгакову: «С благодарностью за удовлетворение любопытству возвращаю Вашему Превосходительству два письма [номера] французского журнала. Кто хотя несколько знает историю начала унии в России, тот легче увидит в манифесте папы, что непогрешительный грешник против истины, как сказка; и потому незнающий может догадаться о клевете на современные события. Жаль, что Европа охотно доверяла клеветам на Россию: так ныне потерявшие добродетель охотно верят клевете на добрых. Благословение Вам призываю. Вашего Превосходительства покорнейший слуга Филарет, м. Московский» (187, с. 67). Из этой записки видно и стремление святителя к знанию современной ему жизни Западной Европы, и ясная позиция в отношении противоречивой политики папы Григория XVI, который в 1830 и 1832 годах осудил польских повстанцев как «нарушителей государственного порядка», а в 1839 году осудил воссоединение униатов; в 1840 года пошел на переговоры с Россией, а в июле 1842 года обвинил российское правительство во «враждебных действиях» против польских католиков (129, т. 12, с. 659).
Митрополит подчас тяготился этим разнообразием дел и забот, желая аскетического уединения. Своему духовнику, наместнику Свято-Троицкой Лавры архимандриту Антонию (Медведеву), писал, что «пыль земных сует и пристрастий засыпает око ума; и, не отвращая очей от суеты, мы сами себе заграждаем созерцание истины» (182, ч. 1, с. 130). Но как знать, не эта ли мелочная суета сует теребила его беспокойную мысль?
В проповеди 27 сентября 1842 года, посвященной памяти преподобного Сергия Радонежского, у него вырвалось: «…желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом Лаврою. Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы? Вошел бы в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свещи…». «Кто даст мне криле, яко голубине, и полещу и почию…» (179, т. 4, с. 193–195), – мечтательно сказал он однажды словами псалма. Но, верный завету монашеского послушания, нес ту службу, на которую был поставлен.
Однако глубокий разрыв между высотой христианского идеала жизни и современной ему обыденностью побуждал его как к вразумлению своей паствы, так и к осмыслению этого разрыва. «Богословие рассуждает», – частенько повторял митрополит, и главной темой его богословствования было развенчание земной жизни и призыв к жизни вечной, к жизни с Богом. Не мягкое утешение, а резкий, ослепительный свет истины, который жжет глаза, предлагал современникам Филарет, «свет, ранящий очи, – разрушительный динамит христианства, не терпящий прикосновения мирского, превращающий мир в обломки» (59, с. 124); не умилительное «розовое христианство», удобное и приятное для «сынов мира сего», а более глубокие страх Божий и любовь Божию открывал своей пастве святитель Филарет, памятуя слова апостола, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ии. 4, 18). Для него не было вопроса, можно ли богословствовать после Отцов Церкви: «Что после ев. Златоуста можно толковать послания [Апостольские], сие неоспоримо потому, что есть вопросы, сделанные на них после того, которые надобно разрешить; ложные толкования, сделанные после него, которые надобно отвергнуть» (цит. по: 84, т. 3, с. 413). Его беспокойная мысль часто тревожила современников, подчас раздражала покорных и робких, но он утверждал свое: «Нет! Христианство не есть юродство или невежество, но премудрость Божия…» (179, т. 2, с. 373).
Обычным упреком в отношении филаретовских проповедей (вплоть до сегодняшнего дня) стала их сложность. Конечно, они не рассчитаны на простецов, они адресованы образованным и подготовленным людям, потому что святитель Филарет стремился поднять своих слушателей до высот богословской мысли, а не опускался до их уровня. Впрочем, он был реалист и писал А. Н. Муравьеву: «Любомудрствование Григория Богослова о древе познания добра и зла есть также плод, которым я бы не советовал кормить всякого, ибо он не всякому по зубам» (183, с. 32).
«Он не создал школы, но он создал нечто большее – духовное движение, – писал протоиерей Георгий Флоровский. – Филарет был всегда внутренно очень сдержан в своих богословских рассуждениях и к такой же ответственной сдержанности призывал других. В нем поражает, прежде всего, это неусыпающее чувство ответственности, – именно эта черта делала его облик таким строгим» (191, с. 182).
Тем не менее определение «гениальный» чаще применяется к проповедничеству Филарета. Его проповеди были и остаются непревзойденными образцами церковного красноречия и богословской мысли, они, по определению В. П. Зубова, «чеканны»: «…ни одного слова нет лишнего и ни одного неточного» (59, с. 136). В то же время характерной чертой филаретовского проповедничества была опора на разум, а не на эмоции, в отличие от его современника архиепископа Иннокентия (Борисова), считавшегося в XIX веке «первым русским проповедником».
Темы филаретовских проповедей часто повторяются: это церковные праздники, из которых святитель чаще произносил слово на дни Богородичных праздников, дни памяти преподобного Сергия и святителя Алексия, митрополита Московского; это царские дни, дни тезоименитства и коронации; освящение храмов в Москве, что особенно почитал митрополит; наконец, слова на различные случаи – принесение присяги судьями, отправление сестер милосердия на театр боевых действий, при хиротонии своих викарных епископов; иногда он затрагивает события политической жизни Европы и т. д. Но содержание его проповедей всегда ново, в них неизменно находим как новые повороты мысли в понимании вечных истин Писания и тайн Божественного домостроительства, так и горячее чувство сострадания к людям, пламенную ревность в нравственном наставлении, тонкое знание человеческой натуры.
Приведем еще несколько примеров филаретовского слова. В проповеди при вступлении в управление московской епархией 14 августа 1821 года святитель Филарет сказал: «Человек! Самое близкое к тебе и самое опасное для тебя поле брани есть собственная твоя жизнь и деятельность в мире… Если тебе неизвестна сия брань, то, конечно, ты никогда не пробуждался от дремоты чувственной жизни к бодрствованию высшей жизни человеческой, никогда и главы не возносил из плена и рабства духовного… Иногда, например, нам кажется, что мы победили корыстолюбие или сластолюбие, совершив подвиг благотворения или воздержания; но, в то же самое время, входя в глубину сердца, усматриваем, что мы там побеждены тщеславием или гордостию, и там, где мы думали стоять под защитою совести сверх опасения, уязвляемся ее палящими стрелами» (179, т. 2, с. 5–6).
Митрополит Филарет неизменно писал свои проповеди и читал с амвона. В старости его тихого голоса было почти не слышно, но проповеди переписывались от руки и становились известными всей церковной Москве. В проповеди, произнесенной в июле 1831 года, он избрал темой отношение человека к собственности, указав на то, что страсть к богатству «может довести тебя до измены учению Христову и удалить от Христа. Что же делать, скажет кто-либо, неужели всем бросать имение и сделаться нищими? Нет, опять не о том дело. Ибо и Христос не от всякого требовал добровольной нищеты… Напоминай себе часто, что скорее или медленнее, но во всяком случае чрез не долгое время или богатство тебя оставит, или ты оставишь богатство; и потому обходись с ним, как с гостем, которого надобно честно принять и честно проводить» (179, т. 3, с. 179–180).
