Когда я вернулся, то увидел странную картину: Шушарин был один в прощальном зале - художники вышли на улицу подышать воздухом - и приоткрыв дверь в холодильник, рассматривал покойников.
Позже, уже несколько недель спустя, я спросил у него: - Что тебя тянуло так подолгу рассматривать "жмуриков"?
На что он ответил:
- Не подумай чего, никакого оригинальничанья. Просто, когда мой дядька умер, последнее выражение его лица - в гробу - запало мне в душу. Долго я не мог отделаться от того впечатления. И вот решил преодолеть себя, и больше меня не мучают кошмары.
- Не жизнь, а сплошное преодоленье, - в некотором раздражении подумал я, в то время как Шушарин рассказывал о том, что в этом зрелище - когда много покойников, - есть что-то завораживающее. Правда, когда их много, происходит обезличка каждого в отдельности. Каждый в отдельности больше не существует. Зато видишь большой такой лик смерти и делаешь шажок в запредельное...
- Ну, все с тобой ясно, - сказал я тогда ему. - У меня на язык просятся такие слова, как "фобия" - в общем, диагноз.
- Больше я тебе ни о чем рассказывать не буду, - сказал Шушарин. И конечно соврал, потому как вокруг всех его фобий было много еще разговоров.
В общем, всю эту эпопею с моргом мы назвали "трупиканкой" в честь популярного в народе мексиканского сериала "Тропиканка". А "трупониадой" прозвали наши работы по моргам, потому что были еще заказы...
И вот мы приближаемся к входу в морг, где висит табличка, сделанная нашими художниками: "Морг такой то" и расписание работы.
Страхи и напряжение, связанные у нас с этим местом, давно прошли. За месяц работы здесь мы такого насмотрелись, что пронять нас было уже нечем.
Видели, правда одним глазком, как "потрошат" покойников. И эти фартуки на патологоанатомах, все в крови.
А один наш художник, так тот даже и принимал "жмурика". Дело было ночью. Приехала "труповозка", а встретить клиента некому: Пашка-сторож валяется на своей кушетке вусмерть пьяный. И художнику Борьке пришлось отложить кисточки и искать ключи от холодильника.
- Представляете, - рассказывал он (эта история потом стала своеобразным морговским хитом), - привозят к нам "жмурика" в чем мать родила. Прикрыт только одной простыней. Простыня соскальзывает, пока я его на каталку забрасываю. И я вижу у него между ног невероятных размеров половые органы. То ли яйца у покойников распухают - белок быстрее всего разлагается, - то ли, действительно, гигант из жизни так рано ушел, - вслух рассуждал он.- Но после этого, мужики, я не знаю, что мне с пипиской своей делать. Страшно подойти теперь к собственной бабе: а вдруг она лучше видела, чем мой заморыш?
Борька врал, что ему страшно, он и в морге завел себе пассию. И все шарохался с нею по кабинетам и подвалам.
Ну, а у Пашки постоянно требовал халявского спирта за то, что прикрыл его тогда.
И так, входим в морг. И нас никто не встречает. За загородкой, где обитают сторожа, вовсю работает черно-белый телевизор. На топчане валяется пьяный мужик, укрытый с ног до головы грязной простыней. В какой-то момент я даже подумал: "Уж не покойник, ли?". Но по спиртовым испарениям, несущимся из того угла, а потом и по дыханию понял, что не покойник.
Так никем не замеченные, мы проходим в прощальный зал. Не спеша разглядываем роспись и остаемся довольными увиденным.
Я прелагаю Шушарину заглянуть в холодильник, но он отказывается.
- Что так? - спрашиваю я. И чтобы его пошокировать, сам заглядываю туда.
Уже на улице он интересуется:
- Ну, что там?
- Где? - спрашиваю, хотя понял, что он имеет виду. И после короткой паузы говорю ему:
- Баба лежит, молодая, красивая, голая, едва прикрытая простыней. Больше всего на меня произвела впечатление, - продолжаю, - ее застывшая окаменелая грудь.
- Правда, что ли? - спрашивает Шушарин, хотя по выражению моего лица понимает, что я "прикалываюсь".
- Граждане некрофилы! - тогда обращаюсь я к нему- Калитка нараспашку! Бери любой труп, на любой вкус, и делай с ним, что хочешь.
- Спасибо не надо. Желание уже прошло, - неожиданно остроумно отвечает Шушарин.
И мы направляемся к церкви, которую недавно открыли при больнице.
Когда-то давно это была церковь. Потом при известных обстоятельствах, в тридцатых годах, когда убрали купола и разрушили колокольню, превратилась в больничный корпус. И вот опять уже церковь.
Все, на что хватило средств этому приходу, так это сделать шикарные деревянные двери с крестом над ними, да насадить неестественно маленький для такой объемной крыши куполок в виде луковки.
Внутри помещения две сообщающиеся комнаты. Сколько же здесь перепланировок было! Как в государственных учреждениях, беленые потолки и крашеные стены. А на стенах - иконы, как потом выяснилось, большей частью из дома прихожанами принесенные.
В центре дальней комнаты иконостас.
И одна немолодая прихожанка с черными, как смоль, волосами - ни один седой волосок не выбивался из-под ее платка - взялась рассказывать нам, да складно так, эпосом повеяло от этого рассказа, о том, что сделан был этот иконостас одним умельцем из Томской области - другом отца Владимира, батюшки этого прихода.
-"Последний иконостас свой делаю", - сказал умелец, - рассказывает нам она. - Сделал его, переслал нам его в контейнере и помер в скором времени. Так что, вот такая красота стоит у нас в церкви - память его рук.
Я так не считаю. "Вскусовщинкой" попахивает от этого творения. Но мне приходится кивать в такт ее голосу. Зачем рушить приходскую легенду?
Затем взгляд мой натыкается на расписание церковных служб, написанное от руки. И меня удивило, когда я прочел, что в следующее воскресенье в восемь часов крестный ход будет.
- Как же так, - спрашиваю я ее.- Раньше крестные ходы вроде только на Пасху были.
- Нет, - отвечает она, - сейчас во многих церквах, каж-ную неделю крестные ходы бывают. Много нечисти, бесов скопилось, которых от людей отгонять надо.
- А сквернословят как, распутничают, пьют, - слышим мы другой голос рядом с собой.
Это старуха в модных кроссовках на толстой подошве (видимо, за внучком донашивала) подошла к нам.
Она обвиняет весь мир в падении нравов. И непонятно почему затеяла разговор о путанах, что обитают около гостиницы "Центральная".
- Что это она так резво? - шепнул мне на ухо Шушарин.
- Видимо, сама грешна была, - отвечаю я и показываю на парня, что стоит с видом послушника в углу комнаты.
В руках у него старая церковная книга. А на лице печать благолепия, действительно благолепия, отличающего его от старух.
"Что же за истины он такие знает, о каких я не знаю, - думаю я.- Не верится, глядя на него "зеленого", что он знает что-то такое, чего я не знаю".
Потом подумал: "Может он афганец какой-нибудь... прошедший через горнило войны. Или закомплексованный молодой человек, жизнь которого обделила чем-то?
Какое такое несчастье приключилось с ним, что он вот так вот самозабвенно углубился в свою книгу?
И несчастье ли?... если у него такое просветленное лицо?".
И мне вспомнился один мой знакомый актер по фамилии Сладченко. Как-то он рассказал мне, что ему было видение. Поначалу я не поверил (уж очень веселый был у него нрав). Но потом понял, что не прикалывается.
Так вот, видение ему случилось после длительного запоя. И, что интересно, рассказывал он мне:
- Человек я с фантазией. Но видение, которое мне пришло, было точно таким же, о каких мне рассказывали впоследствии бабушки в церквях.
В серебристых одеждах - почему-то я сразу же понял, что это Бог - в образе старика явился ко мне. Посмотрел на меня испытующе и сказал: "Брось пить". Зло сказал: "Брось пить". В виде приказа.
И теперь вот уже скоро семь лет, как я не "потребляю". И стал верующим человеком.
"Может, действительно, "что-то такое" должно случиться с человеком, чтобы он поверил в Него, - думаю я, глядя на этого послушника, который все также стоит, не меняя позы.- Или, может быть, такие вещи случаются с глубоко несчастными людьми?"
