Глотая из горлышка романею, Еропкин косился в черные провалы глазниц гостя. Сначала в них было черным-черно, но потом словно затлел трут засветились две красные точки, и будто потянуло дымом. Ярче точки засветились. Еропкин и трех глотков не успел глотнуть - желтым глазницы заполыхали, и вот из них выскочили пламенные язычки. Тут Еропкин действительно испугался. Такого страха отродясь не ведал. Не за себя вдруг убоялся, не за свою жизнь, а за что-то неосязаемо огромное, неведомое, которое, казалось, не помещается на всей земле, которому от огромности тесно небо, но в то же время оно уместилось в Еропкине, и они с ним - одно целое. Коли же они с ним погибнут, то это будет не смерть, а какое-то страшное-престрашное мучение, еще никем не испытанное на свете, кое и сон, и явь, единственное для прошлого, настоящего и будущего.
- Да, да, - шептал между тем гость, пламенем глазниц, казалось, выжигая душу Еропкину, - прав ты, прав, правильно понял: время для нас остановится. У этого паршивого человечества время будет, а у нас нет. Мы как в тюрьме окажемся на веки вечные. Жить, есть, пить - будем, а смысла в жизни не станет, ибо смысл жизни - во времени. Когда оно течет - тогда и жизнь. А существование вне времени страшнее абсолютного небытия. Абсолютное-то бытие по сравнению с безвременным существованием - благо. Вот что грозит нам с тобой в случае проигрыша. Познав настоящий страх, ты познал величие нашего дела. Но ты не бойся. - И огонь в глазницах погас.
Страх у Еропкина мигом прошел. Место его заняла горячая решимость творить и творить, а что - не важно, важно - по слову гостя, лишь бы заслужить его похвалу.
- Да я и не боюсь, - резко выставил вперед бороду Еропкин. - Мне хошь Свободина, хошь Русь. Хошь на остров Буян пошлешь - едино. Гнуть их, гнуть в бараний рог, да так, чтобы не разогнулись. А то ишь ты! - Он взмахнул рукой, словно разогнал мух, выказав крайнее недовольство людским родом. О том, что за преданность делу надобно золото требовать, даже мысли не мелькнуло.
- Вот и ладно, и ладно, - затараторил гость. Подскочив к Еропкину, принялся того поглаживать по плечикам, будто потерянную ценную вещь сыскал ненароком. Оглаживал, прихлопывал ласково и повторял: - И ладно, и ладно, молодчина, не ошибся я, ой не ошибся в тебе, глаз-то у меня - алмаз...
- Да будет, будет тебе, - со стеснительностью тринадцатилетнего отрока пятился Еропкин. - Ты лучше доведи, что над Русью измыслил сотворить. Русь-то, она и впрямь не Свободина, ее попросту не измордуешь. Она и вздыбится, ей-ей. Они, сородичи-то мои, ненормальные, упрямые - кол на голове им теши. Ты мне верь, верь, я их знаю...
- А ты не бойся, не бойся, - нажал на холку Еропкину гость и усадил того в траву. Сел сам, скрестив ноги, и, по обычаю своему, забубнил, как пономарь: - Мы им, мил друг Еропкин, кол на башках тесать не будем. Мы в них разномыслие учиним. Перво-наперво трех дружков твоих сыщем да каждого наречем царем - вот и начнется кутерьма. Русь-то сразу поделится на три части. Каждому царь на вкус. Да какое государство эдакое выдюжит?! Ну а там посмотрим, поглядим. Зависимо от результата начнем действовать. Думаю так: перво-наперво начнем разлагать Православие. Приравняем его к инославным вероисповеданиям, даже к иным антихристианским верам, и дадим русским нашу религию, то есть кашу из самых разных верований, в которой утонет Истина Православия. Объявим: каждая религия - путь, все пути ведут к Богу. Далее: каждому народу на Руси внушим, что именно он - лучший, ну а это - кроме войны трех царей, считай, лет на двести-триста мелкие войны. Тут уж, считай, весь русский люд - в россыпь. Тут тебе и глад, и мор, и все, что только ум выдумать может. И тут уж мы выступим открыто: кто с нами - тем на чело нашу печать, и они сыты, пьяны, нос в табаке. Кто против - помирай без печати. Печать наша будет ярлыком на жизнь. Тут, брат Еропкин, твои соплеменники к нам валом повалят, потому что к тому времени отец не будет надеяться на сына, сын на отца, мать не будет почитаться матерью, каждый только себя станет считать личностью. А дальше, Еропкин, все просто. Дальше нужно будет людям исподволь внушать, что такая вот жизнь и есть истинно свободная да праведная. И как только они в этом уверятся, тут явится Христос, только наш, наш, понимаешь, сын боярский? Они сами, по собственной воле ему поклонятся. Главное, Еропкин, чтобы они по собственной воле влезли в ярмо, без этого не будет крепости.
- А дальше? - залюбопытствовал Еропкин.
- Дальше не ведаю. А теперь иди спать, завтра чуть свет в дорогу.
Сказал и истаял. Лишь в лунном сиянии курился в траве пахучий серный дым.
20
Из оврага выбрались на рассвете. Передовой дозор ушел под командой сына Пня. Дружину возглавил Еропкин. Над пустыми возами началовали Пень и дед Страховиды, даденный Пню в товарищи. Обозу велено было следовать вдалеке, дабы не мешать маневру.
Еропкин верхом ехал впереди пеших младней. Рядом покачивался в седле Смур, то и дело пытая сына боярского, как тот собирается воевать.
- Осаду вести некогда, - отвечал Еропкин. - Подступим к городищу да огня под стены подложим. Скоро управимся. Твое дело поворачиваться, воза грузить и домой отправлять. Да накажи Пню, чтобы не мешкал: разгружался бы и ждал - посыльный новое место укажет. Покуда володетели не очухались, три-четыре городища надобно сжечь.
- Ладно, - одобрительно кивал Смур.
- На городища сыновей посади. На первое время закрепишься, а там видно будет.
- А дальше? - озадачивался Смур. - На все городища сыновей не хватит.
- Вестимо, - соглашался Еропкин. - На иные придется младней сажать.
- Думаю, младни между собой воевать станут.
- И пущай. Ты - слабого поддержи, сильного окороти, но раздорам особенно не препятствуй. Пущай воюют. Чем больше промеж них злобы, тем тебе спокойней. До смерти великим господином будешь. Сына, коего в наследники прочишь, этой хитрости научи - и он в спокое свое провластвует. Так и пойдет из века в век ни шатко ни валко. При всеобщей-то грызне власти твоему роду на тыщу лет хватит. Главное - в младнях ненависть друг к другу постоянно бы тлела. Она - залог твоей власти.
- А с Народным Царством как? - в задумчивости теребил бороду Смур.
- Посули им выход вдвойне против прежнего, - наставлял Еропкин.
Он говорил таким тоном, словно им со Смуром вот-вот расстаться, словно бы они сопутствуют друг другу до первой развилки, а там один - налево, другой - направо, каждому свой путь, своя планида.
К неприятельскому городищу подошли лесом. Первыми на опушку вымахнули лучники. Скорым шагом подступили к городьбе; стрелами сбивши караульных, препятствовали защитникам взобраться на тын. За лучниками пошли младни со смольем. Сложив вязанки к городьбе, отхлынули, и лучники горящими стрелами запалили хворост. Получаса не прошло - запылала городьба. Сухое дерево горело жарко. Пламя вздыбилось столбом, и городьба опрокинулась.
Прикрываясь щитами, облитые водой младни кинулись в провал.
Как и рассчитывал Еропкин, сечи не вышло. Порубили пятерых караульных да разогнали гасивших пожар мужиков. Младни мигом обшарили городище, добыли затаившегося в подклете володетеля с семьей, привели пред грозные очи Еропкина и Смура. Еропкин, испив хмельного из сулеи, велел:
- Руби их, ребята.
- Всех? - вытянувшись в струнку, посерел лицом Смур.
- Несуразный ты. Только и умеешь голодом стариков морить. Желаешь городище иметь - значит, всех.
Махнул Еропкин рукой - и володетеля со всем корнем не стало. А тут подоспел и Пень с возами. Обозные мужики зачали по клетям шарить, добро носить, в телеги складывать, воза увязывать. Оставили местному люду лишь на житье да новому володетелю с чадами и домочадцами на пропитание. Воза отправили и стали жителей ждать, когда те пойдут с работы.
Ополонили всех на выходе из леса. Младни строй работников в поле выпустили да от леса и отсекли. Окружили, луки натянутые наставили. Двух, кинувшихся бежать, застрелили.
