смутить его еще больше, я посмотрел на него, все еще придерживая рукой за спину, и

сказал:

– Готов?

Он быстро кивнул.

– Конечно.

Повернувшись к друзьям, которые смотрели на нас и улыбались, я произнес:

– Мы пошли. Словимся позже. Запрете за нами? – я направился к входной двери, отпер ее и придержал для Эндрю.

Дверь еще не успела закрыться, и клянусь, я уловил, как Лола визгливо зашептала, что она делает только в периоды эмоционального возбуждения.

– О, боже мой! Вы видели лицо Спэнсера? – Кто–то что–то забормотал, кто–то

засмеялся, но, к счастью, дверь со щелчком закрылась, и больше я ничего не услышал. По

воле Господа или благодаря хорошим манерам Эндрю вроде ничего не заметил. Я же

мысленно отметил: убить своих так называемых друзей.

Я указал на ведущую к пляжу улицу.

– Сюда.

Пройдя полблока в тишине и немного поболтав о его поездке до моего дома, он

проговорил:

– Твои друзья классные.

Я захохотал.

– Обычно они так себя не ведут. Они реально хорошие люди. Большинство считает

татуировщиков бандитами, что совсем не так. Эмилио и Даниэла – очень верные друзья, а

Лола… чокнутая. Но она моя лучшая подруга. Милая, суровая и чокнутая.

– Мало кто мог бы носить розовые волосы, черно–белое полосатое платье и

бирюзовые туфли.

Теперь я ухмылялся.

– Да, мало кто. Она смахивает на девочку из пятидесятых, встретившую панк–

рокершу.

Он улыбнулся.

– Правда.

– За углом есть небольшой марокканский чайный дом, – поведал я ему, кивнув

вверх по улице. – У них отличные завтраки. Ты ел?

– Несколько часов назад.

Господи, было воскресенье, десять часов утра.

– Ты давно встал?

– Уже успел сходить в зал.

Я покачал головой.

– Тогда аппетит должен был появиться.

– Никогда не пробовал ничего марокканского. На завтрак, конечно.

Я открыл дверь в кафе и поймал себя на том, что улыбался ему.

– Тогда сегодня у тебя первый раз.

Внутренний интерьер кафе – сочетание оранжевого, пурпурного и красного. Здесь

пахло специями и лимоном. Столы из темного дерева были низкими, а скамьи устелены

подушками, и я был благодарен, что мой любимый столик пустовал. Располагался он в

углу возле окна, в которое проникал солнечный свет.

Я уселся и ждал того же от Эндрю. Он устроился напротив меня, оглядываясь

вокруг и улыбаясь.

– Люблю это место, – признался я ему. – А этот стол? Если б можно было принеси

книгу и весь день получать чай, я бы никогда не ушел. Особенно зимой, когда солнце

проникает в окно.

Он улыбнулся, в уголках глаз появились морщинки, и опять меня поразило, какой

же он красавец. Коротко постриженные волосы песочного цвета были зачесаны на бок, но

все равно немного взъерошены. Он был чисто выбрит и пах невероятно хорошо: мылом, дезодорантом и мужчиной. Он был такой весь из себя американский мальчик–аккуратист, знавший все на свете. Я постарался представить его в одежде примерно моего стиля или в

чем–то ином, нежели чем в свитере с ромбиками и классических брюках, но не преуспел.

Ему все это очень шло. Если бы существовал журнал под названием «Сексуальные

ботаники», он был бы на обложке.

Хозяйка, пожилая женщина по имени Зинеб, подошла к нам и сверкнула улыбкой.

– Спэнсер, давно не виделись.

– Знаю! Был занят на неделе, – сообщил я ей. – Но мой друг никогда не пробовал

ничего марокканского. Как считаете, с чего ему начать?

– С хобз бчехмы с бараниной и перцем, – ответила она. – Приготовлены сегодня

утром, и мсемен, твой любимый.

Я усмехнулся.

– Как всегда. Пожалуйста, с медово–инжирным вареньем.

Она закатила глаза.

– Разумеется. Чай?

– Для меня – да, пожалуйста. – Я махнул рукой на Эндрю, изумленно смотревшего

на меня. – И латте с двухпроцентным молоком, без сахара и сиропа. Спасибо. – Я сделал

для него заказ ровно так, как ему нравилось.

Зинеб оставила нас и выкрикнула что–то по–арабски своему мужу. Боже, я обожал

это место.

– Ты запомнил? – спросил Эндрю. – Какой кофе я пью.

– Конечно, – ответил я. Будто для него никто и никогда не делал таких простых

вещей. – Моя работа – помнить о тебе все.

– Да, безусловно, – сказал он, неожиданно обнаружив что–то интересное в меню.

– Что напоминает мне, – добавил я. – О любимой песне.

– Понимаешь, не так–то все легко.

– Нет, легко.

– Тогда какую песню ты любишь больше всех остальных?

– Кавер Джеффа Бакли «Аллилуйя».

Он моргнул.

– Так просто?

– Так просто.

– Хорошая песня.

– Песня прекрасная, – поправил я. – Не пойми неправильно, мне нравится версия

Леонардо Коэна. Но версия Джеффа Бакли… ну… прекрасна.

– Прекрасна? Довольно громкое заявление. – Он помрачнел. – Прекрасная песня?

Как ты определяешь прекрасную песню?

Я поймал себя на том, что улыбался ему.

– Не выворачивай ее наизнанку, вот как. Отбрось весь технический шлак:

параметры, аккорды и прочую лабуду. Исходи из ощущений. Что ты чувствуешь здесь. –

Я прижал руку с груди. – Эта песня остановит меня, где бы я ни был.

Он рассматривал меня с намеком на улыбку, но в глазах мелькнуло понимание и

невысказанное согласие.

– Что ж, если ты определяешь прекрасную песню именно так, то я бы назвал

«Лунную сонату» Бетховена. – Он тяжело сглотнул и пожал плечами, как бы извиняясь. –

Она не крутая или что–то типа того, но это красивая песня. Хотя формально это даже не

песня, а музыкальная композиция.

– Формальности в сторону, не извиняйся, – сказал я. – Никогда. Если тебе нравится, признай. Повторяй за мной… – Он в ожидании уставился на меня. И я произнес: – Моя

любимая песня – музыкальная композиция Бетховена «Лунная соната», потому что она

охренеть какая классная.

Он зашелся в хохоте и огляделся вокруг убедиться, не слышит ли кто мои

ругательства.

– Говори, – надавил я на него.

Он прокашлялся и тихо залепетал:

– Моя любимая песня – музыкальная композиция Бетховена «Лунная соната», потому что она… охренеть какая классная.

Я хмыкнул.

– Видишь? Разве не стало лучше?

Он усмехнулся как раз в тот момент, когда Зинеб принесла наши напитки и с

надеждой посмотрела на меня.

– Ну? – сказала она. – И кто твой друг?

Эндрю остолбенел, глядя на нее, а я представил их друг другу.

– Это Эндрю. Эндрю, это Зинеб, творец самого вкусного зеленого чая во всем ЛА.

Он просияла.

– Ему нравится марокканский зеленый, – обратилась она к Эндрю. – Мало кому он

нравится. Купи ему чай, и ты завоюешь его сердце. – Я фыркнул, а Эндрю почти

проглотил язык. – Еда скоро будет, – добавила она и удалилась, по–видимому, не обратив

внимания на ужас, отразившийся на лице Эндрю.

– Она считает, мы…?

Он кивнул.

– Лучше привыкнуть, – сказал я, разворачивая чашку чая. – Нужно, чтоб публика

думала, что мы встречаемся. Особенно Эли.

Брови Эндрю сошлись на переносице, но он кивнул.

– Да. Наверно.

– Не такой уж я и страшный, – брякнул я, пошутив лишь наполовину.

– Что? Нет! – яростно воскликнул он. – Ты просто… ну, знаешь…

– Нет, не знаю. – Это могло плохо закончиться. Мне практически не хотелось

задавать вопрос. – Это хорошее «ну, знаешь» или плохое «ну, знаешь»?

– Хорошее, – протарахтел он. Шею покрыл слабый румянец. – Просто ты такой…

стильный. – Он поежился от сказанного слова. – А я нет.

– Ну, простите мистер любитель «Заводного апельсина» и «Лунной сонаты», –

парировал я с улыбкой. – Это чертовски круто.

Он покачал головой, полностью игнорируя мои слова.

– Но посмотри, как ты одет.

Я глянул на свою одежду: брюки три четверти песочного цвета, белая рубашка на

пуговицах и синие замшевые «оксфорды».