Катиным друзьям и поклонникам, впервые приходящим в дом, немедленно демонстрируется альбом с парашютными фотографиями. И к семинарам, которые проходят по понедельникам, Калашникова принципиально не готовится – всегда можно сказать преподавателю, что в выходные пришлось задержаться на аэродроме. Катя даже маникюром себя не утруждает – а на замечания однокурсниц отвечает: «Зачем мне когти? С ними разве парашют уложишь?» И девчонки – рожденные ползать, не летать – кривятся, усмехаются, но примолкают…

Валя же, наоборот, держит свои парашютные подвиги в секрете. По воскресеньям, вернувшись с аэродрома, она весь вечер борется с последствиями прыжков: наносит увлажняющую маску на обветренное лицо, делает питательную ванночку для рук и приводит в порядок ногти. И в понедельник появляется на работе – строгой и ухоженной секретаршей.

…От автобусной остановки до аэродрома – два километра пешком. В темноте, по морозцу, да с тяжелыми сумками (еда, сменная одежда, немного спиртного) – идти минут сорок. Девушки минуют сонного вахтера у железных полуоткрытых ворот около полуночи. Оказавшись на родной территории аэродрома, Валя сразу оживает: «Ф-фу, добрались!» Здесь бояться некого – все свое, все знакомое. Светится уютными огоньками Желтая казарма, из столовки доносится пение: поварихам только повод дай чего-нибудь попраздновать. Самолеты, переставленные с шасси на лыжи, смотрятся в ночном сумраке причудливыми огромными птицами.

Холодная загородная ночь загнала всех в тепло. На улице – ни души. Одиноко раскачивается на ветру фонарь перед входом в гостиницу, призывая тех, кто пока еще на улице, поскорее зайти в уютное тепло.

По радио только что спели Гимн Советского Союза – пробило полночь. Но гостиница, уродливое трехэтажное здание, еще далеко не спит. За освещенными окнами угадываются веселые компании – наигрывают на гитаре, смеются, звенят стаканами. В гостинице все перемешались. В крошечных двухместных комнатах живут и спортсмены, и инструкторы, и даже сам начальник аэроклуба – его апартаменты, обшитые деревом, находятся на последнем, третьем этаже. Кстати, именно из-за такого соседства комнаты на третьем этаже особо не котируются – как веселиться, когда в любую минуту на пороге может объявиться разгневанный сонный начальник? А отбой – в одиннадцать вечера – официально еще никто не отменял…

Разумеется, все хорошие комнаты уже расхватали. Осталась единственная – по соседству с резиденцией начальника аэроклуба.

– Блин, там кровати двухэтажные, – вспоминает Катя. – И умывальника нет. И начальство за стенкой…

– Не хотите – идите в казарму, – комендантша явно устала выслушивать претензии спортсменов.

Катя и Валя переглядываются. В казарму идти не хочется – за рабочую неделю обе устали, а в казарме еще никому не удавалось толком выспаться.

– Ладно уж… а шеф у себя?

– Только что пришедши, – докладывает комендантша. – Так что без шума, сами понимаете…

– Ну и фиг с ним. Сразу спать ляжем, – решает Валентина.

Катя не возражает. Они еще успеют наобщаться-навеселиться. Впереди – два шальных, беспечных, экстремальных парашютных выходных…

Так называемая Желтая казарма уже год как считалась на аэродроме закрытой и списанной. Были составлены десятки актов: мол, здание старое, ветхое и пожароопасное. Всем спортсменам предложено перебраться в гостиницу – то есть в бывшее общежитие для летного состава. В гостинице – лафа: комнаты на двоих, вода в кране не замерзает и даже туалеты на этаже – не надо до ветру бегать по сугробам. Но выкладывать кровные двадцать рубчиков за одну ночевку! За двадцать рубчиков – полтора прыжка можно сделать.

Да и веселей в Желтой казарме. В каждой комнате по десять кроватей – значит, человек тридцать может набиться. Байки, анекдоты, хохот. Песни под гитару. Водочка. И никакой инструктор не придет ворчать «за нарушение режима».

Раньше, при коммунизме, инструктора являлись в двадцать три ноль-ноль проверять отбой. А потом еще – через час-другой – выходили караулить под окнами: не раздастся ли взрыв хохота, не выскочит ли на улицу перебравший водочки спортсмен. А теперь подходит пора капитализма. Инструктора попрятались в своей теплой гостинице и сидят, считают, сколько они с каждого прыжка заработают. Ну, а спортсмены проводят ночь как им угодно.

– Го-ошик, не спи!

Гошу треплет за рукав Мэри.

Мэри, она же Маша Маркелова, – староста Желтой казармы.

Сейчас Маше уже двадцать шесть – а выглядит она лучше иных молодых спортсменок. И ведет себя бесшабашнее. И смеется заразительней.

Щечки горят, шерстяная кофта распахнута, под тонкой футболкой вздымается грудь. Машенька многозначительно демонстрирует свой пустой стакан.

– Ого, Мэри! Скоро мужиков перепьет! – замечает кто-то.

Машенька тут же окрысивается:

– Чего ты тут вякаешь! – И добавляет презрительно: – Перворазник!

В комнате дружно хохочут. Перворазник – тот, кто Прыгает Первый Раз, – на аэродроме самое обидное слово. Перворазники считаются никчемными, трусливыми маменькиными сынками. У них конфисковывают еду и теплые вещи. И лишают их права голоса. Любой спортсмен проходит через стадию «перворазничества». Тут уж ничего не попишешь, такой закон. Вроде дедовщины в армии, только поспокойней, без всяких унижений и мордобоя. Зато чем больше у тебя прыжков – тем больше привилегий. И тем больше шансов сохранить упакованную мамой колбасу.

Машенька еще застала аэродромный социализм – бесплатные прыжки и питание, субботники, зубрежку матчасти, всевластие инструкторов. Злые языки говорили, что она получила парашют-»крыло», самый прогрессивный купол, первой из всей своей группы – потому что дружила с Котом, начальником склада и большим охотником до девчонок. Рассказывали, что Кот всем предлагал: «Сначала стелю «крыло» на полу, ну, ты поняла…, а потом – отдаю его тебе». Вот Маша, говорили, и согласилась. Хотя сама она убеждала, что Кота ненавидит лютой ненавистью и, естественно, ничего у нее с ним не было. А «крыло» она получила как лучшая, самая опытная парашютистка… Да кто теперь разберется, дела давно минувших дней…

Боречка рос настоящим «сыном полка». Сыном Желтой казармы. Мальчика здесь обожали. Спортсменки играли с ним, как с хорошенькой куклой, а спортсмены делали ему бумажные самолетики и учили говорить: «Не паласют, а па-р-р-ра-шют, понял?!»

Почти все выходные Боречка проводил вместе с мамой-одиночкой на аэродроме.

– Бабульки опять взбунтовались! С внуком сидеть не хотят, – докладывала Маша, устраивая мальчика на самой мягкой кровати в Желтой казарме. Борис хлопал огромными глазищами, застенчиво улыбался и охотно принимал конфеты и бутерброды, которыми его потчевали спортсмены.

Мальчик был красивым, хрупким и задумчивым – не чета Маше, простоватой и порой грубой. Больше всего Боря обожал перебираться со своей теплой кровати на «первом этаже» в уголок на верхотуре – и оттуда наблюдать за спортсменами, собравшимися в комнате, прислушиваться к их разговорам.

Маша, которая всегда принимала самое деятельное участие в казарменных посиделках, периодически прикрикивала:

– Борис! Спускайся и ложись спать!

В ответ на приказание матери мальчик еще глубже забивался в угол и принимался беспомощно хлопать длинными ресницами. И у него тут же находились защитники:

– Да ладно, оставь его, Машка. Пусть посидит. Все равно мы шумим – не уснет…

Кто был Бориным папой – на аэродроме осталось загадкой.

Несколько раз спортсмены устраивали диверсии: пытались напоить Машу до беспамятства и выведать-таки, кто же Борин отец. Но это ни разу не удавалось. Мария в легкую уничтожала двухдневный запас спиртных напитков, а потом принималась петь или хамить – в зависимости от настроения. Но на коварные вопросы отвечала неизменно: «Ален Делон его папа. Или Бельмондо – точно не помню».

Маша одной из первых на аэродроме купила свой собственный парашют – новенький ПО-17, сделанный на Щелковской парашютной фабрике. Новейшая разработка отечественной промышленности, «купол два в одном»: и основной, и запаска находятся на спине, в одном ранце. Это не то что казенные «мешки» с запаской на пузе. Маша придумала называть запаску старой модели «беременной», и словечко на аэродроме мгновенно прижилось.