Поэтому насчет реки правило было железное: без спросу и в одиночку на берег ни шагу. И вдруг – самовольщик! Нарушитель! И ни кто-нибудь, а тихий Ужик!

Ужик в ответ на вопли и упреки Валентины пожимал плечами и негромко ей втолковывал:

– Ну, посудите сами, что со мной может случиться? Я же просто сижу на берегу и ничего не нарушаю. Даже близко к воде не подхожу. Только так, чтобы камешек бросить.

– Все говорят: не подхожу! А потом не успеешь оглянуться – уже барахтаются по уши в воде!

– Да зачем же я полезу барахтаться, если я совершенно не умею плавать?

– А что ты тогда там делаешь?

– Ну… я сижу и смотрю. Мне нравится смотреть на течение…

Другого бы пропесочили на вечерней линейке и дали бы такой строгий выговор, после которого, если еще одно замечание, – сразу домой. Но тут Валя только рукой махнула. Потому что Глебка никогда не врал. Раз сказал, что не лезет к воде, значит оно так и есть.

В самом деле, чего ему соваться в воду, если и правда плавать не умеет? Он не купался и тогда, когда в лягушатнике плескался весь третий отряд. И даже одежду не снимал.

Он ходил в мешковатых серых брюках и в рубашке с длинными рукавами, Наверно, стеснялся своего бледного ребристого тела и тощих незагорелых рук и ног. В палате, когда все укладывались в постели, он старался поскорее залезть под одеяло. И койка его была самая дальняя, в углу.

…И вот теперь этот Глебка Ужик стоял тут, почти рядом с Винькой. По пояс в лопухах.

Винька глянул сквозь мокрые ресницы:

– Чего тебе?

Другой бы тут же выпустил в ответ колючки: твое, мол, какое дело? Где хочу, там гуляю, ты это место не купил. Но Ужик тихо объяснил:

– Я не знал, что здесь кто-то есть… Ладно, я пойду, если мешаю… – И повернулся спиной. Уши у него были, будто круглые крылышки, шея – тонкая, с желобком, который зарос рыжеватым пухом. А под просторной ковбойкой горбатились треугольные лопатки. И Виньке почудилось в Ужике то же одиночество, что в нем самом.

– Глебка, да ты чего? Сиди тут, если тебе надо. Мне разве жалко…

Конечно, это было не по-здешнему, не по-лагерному. И то, что Винька сказал не “Ужик”, а “Глебка”, и сам его тон – слишком мягкий, даже виноватый.

Ужик обернулся. Глянул сквозь очки, словно спросить о чем-то хотел. Не спросил. Потрогал зачем-то нижнюю губу, подумал, кивнул:

– Тогда я побуду здесь.

– Садись вон на то ведро.

– Ладно… – Глебка устроился по плечи в лопухах. Боком к Виньке. Помолчали. Сильно пахло гнилыми бревнами и репейным соком.

Глебка посмотрел вверх и вдруг осторожно спросил:

– Ты, наверно, по дому соскучился, да?

Следовало возмутиться: “Чё выдумал! Какое твое дело!” Винька промокнул ресницы и выдохнул:

– Ага…

– Это понятное дело, – сказал Глебка полушепотом, – оно со всеми случается.

“Только не с такими, как Мума”, – подумал Винька.

– Только не с такими, как Мума, – слово в слово повторил его мысль Глебка. Будто прочитал. И добавил: – Потому что такие, как он, – деревяшки.

– А ты скучаешь? – спросил Винька шепотом,

– А чего бы я сюда приходил, – так же шепотом отозвался Глебка. И все смотрел вверх. И в очках отражалось вечернее небо. – Здесь хорошо дом вспоминается.

– А ты на какой улице живешь?

– На Октябрьской. Недалеко от пристани.

“У-у”, – подумал Винька. Это было очень далеко от его дома, на другом краю города. Но, чтобы Глебке стало приятно, он сказал:

– Тебе хорошо. Там, наверно, из окон пароходы видать.

– Из окон не видать. Но там рядом обрыв, с него пристань видна и вся река до поворота… Только я больше люблю смотреть на паровозы.

– Почему?

– Ну… так. Там под обрывом, у воды, рельсы в несколько рядов, и по ним все время туда-сюда паровозы с вагонами движутся. Возят грузы на пристань и обратно. Сверху так интересно смотреть. Будто игрушечная железная дорога на столе… Ты, может, видел такую за стеклом в “Детских товарах” на Первомайской?

Винька видел. В те времена такая игрушка была великая редкость. Иногда дорогу включали. В эти минуты у витрины собиралась толпа – и ребятишки, и взрослые. Не толкались, не огрызались друг на друга, маленьких пропускали вперед.

Стоило это железнодорожное чудо триста рублей – сумма для Винькиных родителей непомерная. Для Глебкиных, видимо, тоже.

Но Глебке-то и ни к чему эта игра, раз рядом с ним настоящая дорога. Вернее, под ним . “Как на столе”…

– Кажется, там и станция есть, да? Я когда ходил на пристань, видел. Домик с башенкой…

– Конечно, есть! – почему-то сильно обрадовался Глебка. – Станция Река. Там моя мама работает диспетчером!

Хвастаться мамой, которая работает бухгалтером, было глупо. И Винька сказал:

– А мой отец служит на военном аэродроме. Он майор.

Уточнять, что служит отец временно, Винька счел излишним.

– Он, значит, был на фронте, да? – уважительно спросил Глебка.

– Конечно! У него три ордена и куча медалей.

– У моего папы тоже… были. Он погиб в Германии, когда война уже почти кончилась.

Винька стыдливо притих: вот похвастался дурак… Глебка, видимо, уловил его виноватость. И быстро сказал:

– Смотри, у тебя на локте кровь. Капелька…

– Где? Ой… это божья коровка!

Винька осторожным щелчком сбросил коровку в лопухи. Глебка с сожалением заметил:

– Надо было сказать: “Божья коровка, улети на небо…”

– Они вечером не летают. Только при солнышке…

– А я вчера бабочку “Павлиний глаз” видел. Вот такую большущую…

– Не поймал?

– Нет. А зачем ловить?

– Ну, может, для коллекции.

Глебка словно отодвинулся. Снял очки. Стал тереть стекла о ковбойку.

– Я не люблю такие коллекции. Мертвые…

– Я тоже не люблю.

Вдали хрипло затрубил горнист Юрка Протасов. Глебка надел очки и встал.

– Ну вот, поговорить не дадут. – Он сердито отряхнул широкие штанины. – Надо идти…

– Надо, – вздохнул Винька.

В палате Глебка с привычной суетливостью разделся и юркнул под простыню. Лег носом к стенке. Виньке казалось, что Глебка хочет оглянуться на него, но не решается. Винька тоже лег. Приподнялся на локтях, глянул через несколько кроватей на укрытого простыней Глебку и откинулся на спину.

Какие дураки придумали делать отбой, когда за окнами почти что белый день? Солнце золотится на верхушках сосен.

Прошлась по палате Валентина, задернула марлевые шторки (толку-то!).

– Ну-ка всем спать! – И ушла. Небось, на свидание с баянистом Васей.

Всюду шептались. Кого-то огрели подушкой. В углу, где койка Андрюхи Козина (дружка Мумы), рассказывали старый неприличный анекдот:

– Однажды Пушкин, Лермонтов и Маяковский идут по улице, а навстречу им гимназист. Гимназист говорит: “Все поэты дураки…” А Пушкин…

Винька натянул простыню на голову. После разговора с Глебкой было нестерпимо слушать всякую похабщину. Стыдно даже. Как если бы ты сам сказал мерзость, а Глебка Капитанов смотрит на тебя сквозь очки с тихим отвращением. Словно ты на его глазах пришпилил гвоздем к забору бабочку “Павлиний глаз”.

На следующее утро Винька подъехал с хитрыми переговорами к Юрке Шарову. Юркина койка стояла рядом с Винькиной. Шаров был вертлявый и озорной. Насмешливый. Сейчас он сидел на постели и деловито надувал засунутую под майку волейбольную камеру. Видать, его забавляло, как раздувается под майкой тугое пузо.

– Шарик, хочешь я твою рогатку достану, которую Валентина забросила в крапивную гущу?

Юрка зажал резиновую трубку зубами и возвел брови.

– М-м? – Это, наверно, означало: “Ты ненормальный?” В ядовитые джунгли, что позади кухни, человек со здравым рассудком никогда бы не сунулся.

– Думаешь, не достану? Спорим!

Шарик помотал головой. Трубка вырвалась из зубов. Брюхо под майкой опало, струя воздуха вздыбила русый Юркин чубчик. Шарик досадливо сморщился:

– Зачем она мне, эта рогатка? Валька, прежде чем кинуть, порвала ее и поломала.