– На рынок, наверное, поехала.

– А чего ты в пижаме до сих пор? – подкрутила громкость Зоя.

– Только проснулась.

– Пойдем за травой?

– Куда?

– В Камышатку.

– Ты посадила там траву?

– Не. Там прям на обочинах растет.

– А разве ее можно курить?

– Можно.

– Не гони. Если бы от нее перло, твои дружки ее бы уже выкосили.

– Они еще не знают, что от нее прет.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю.

– Пробовала, что ли?

– Нет. Мне сказали.

– Кто?

– Дед Пихто.

– Ну и иди сама за своей травой!

– Да ты не кипешуй! Хилый сказал, что Циклоп недавно попробовал, и ему вставило. Пойдем, а то ничего не останется.

Курить траву Зою приучил ее парень по кличке Хилый. Свое прозвище он получил из-за худой и сутулой фигуры. Звали его, кажется, Сергей, а фамилия вроде бы Яковенко, но об этом давно никто не помнил, кличка, как имплант, давно стала его частью. Он был ярким представителем поселковой гопоты, и всем худшим в себе Зоя была обязана Хилому.

Я траву не курила, но решила пойти. Зоя работала сменным механиком компрессорных установок и знала много шахтных сплетен. Пока я одевалась и жевала бутерброд, она рассказала, что ее родители уехали с ночевкой к бабушке и мы после Камышатки сразу пойдем к ней сушить траву.

Ехать до Камышатки недолго, минут десять, но ходили автобусы редко, зачастую ждать приходилось дольше. Зоя предложила идти пешком, чтобы «растрясти булки»; она всегда думала о своей фигуре.

Чумаки находились на возвышенности. Мы вышли из поселка, и асфальтовая дорога плавно пошла вниз. Минут пятнадцать мы шли по наклонной. Внизу были поселковое кладбище, поворот и подъем. Возле кладбища – автобусная остановка «Космическая». Выходишь на «Космической» – попадаешь на кладбище. Село лежало в стороне от трассы, чтобы до него добраться, следовало повернуть по асфальтовой дороге вправо, подняться на холм и спуститься вниз. Когда мы с Зоей оказались на вершине, у меня захватило дух: на зеленых лугах паслись коровы, блестела извилистая прожилка реки, берега окаймляли богатырские вербы, издалека едва-едва слышалось хоровое пение лягушек, пахло степью и ветром.

Мы пошли вниз к селу по самой короткой и самой узкой тропе. С детства любила эти холмы. Ранней весной они покрывались гусиным луком – миниатюрными желтыми цветами, похожими на звезды. Они росли неравномерно – то сгущались, то растягивались в дугообразные полосы. А в сумерках ярко-желтый окрас мерцал, и тогда бугор становился похож на перелицованный купол планетария.

В мае место гусиного лука занимали дикие тюльпаны. Много тюльпанов, тюльпанье иго. Букеты наполняли дом таким густым ароматом, что воздух можно было резать ломтями и использовать вместо мыла.

К началу августа выпускал свои стрелы ковыль. На холмах всегда ветрено, и пряди ковыля тянулись шелковыми струями вслед за ветром, как речные водоросли за придонным течением. Верные адепты воздушного ордена, бьющие поклоны колышущейся стихии. Ковыль – это седина холмов, молитва степей.

– К деду будешь заходить? – спросила Зоя.

– Что я ему скажу? Привет, дед, мы пришли за травой? Не будем.

– Давай зайдем, водички попьем.

– Из колодца попьем.

Когда мы проходили мимо дедушкиного проулка, я опустила глаза, словно взгляд мог меня выдать и тонкими сигналами сообщить деду о нечестивом визите. У соседей под забором лежала свежескошенная трава, они готовили сено для своей коровы. Бабушка умерла зимой, когда мне было семнадцать, и дед сразу после похорон поскользнулся и сломал шейку бедра. Восстановиться он так и не смог, с тех пор передвигался только на костылях. Он не выходил со двора, отец раз в неделю приезжал и затаривал деда продуктами. Случайная встреча была исключена.

Первые три года моей жизни прошли в дедушкином доме. Но почему-то в ранних воспоминаниях нет родителей, словно я сирота. Есть бабушка, которая разучивает со мной стихотворение «У лукоморья дуб зеленый», есть дедушкин директорский кабинет с красным флагом, гигантским столом и россыпью диковинных вещиц на его поверхности: дыроколом, чернильницей, перьевой ручкой, бюстиком Ленина, кусочками мела в жестяной баночке, колодой карт, отобранной у двоечника. Есть залитый солнцем сельский двор, бабушкины флоксы, вареники с вишнями, влажные, только вылупившиеся цыплята, кошка, окотившаяся на чердаке, принцессы из молодых кукурузных початков, печеная картошка, ранняя черешня, быстрые купания в холодной реке, сон в гамаке под яблоней.

Проходя по родной улице, я заметила, как покосился забор у Комаровых, как просела крыша у бабы Нюры, как облупилась краска на Евтушенковых воротах. Мне кажется, я могла бы пройтись по окрестностям с закрытыми глазами и на ощупь опознать каждый камень, каждую скамейку, каждый куст бузины.

Я подтолкнула Зою к разговору о начальнике, но ничего полезного для себя не узнала. Кирилл Семенович лет пять назад сошелся с молодой бабой с откатки и с тех пор в порочных связях замечен не был. Зато Зоя рассказала, как однажды в ночную смену к ней пришел Евдошин с бутылкой шампанского и…

– Зоя, зачем?

– Я давно хотела Хилому изменить. У меня же, кроме него, никого не было. А я ни разу не кончила. Он и так старается, и сяк. И ничего… Ну я и решила с другим попробовать.

– И что?

– Да ни фига.

Евдошин, начальник бурцеха – известный шахтный ловелас. Когда я ночью в уме составляла для Шубина примерный список подлецов и грешников, он был в числе первых.

– Бли-и-и-ин! – вдруг остановилась Зоя. – Офигеть! Посмотри, сколько здесь.

Мы шли по центральной улице села. Дорога вела к магазину. Ряд домов закончился, и впереди виднелся мост, и тут же, по краям тропинки, ведущей вниз к реке, буйствовали заросли сочной конопли с Зоин рост. Подруга окунулась в зелень и достала пакеты.

Набрав травы, мы вернулись в поселок. Зоя ободрала соцветия, разложила их на противне и включила духовку. Пока трава сушилась, мы резали салат из огурцов и жарили картошку. Зоя сказала, что после укурки всегда нападает жор и нужно быть готовыми. Потом она достала несколько сигарет и стала вытряхивать из них табак. Когда конопля высохла, она положила на газету жменю, прикрыла другой газетой и стала мять скалкой. Измельченную в порошок смесь Зоя аккуратно загнала в одну из выпотрошенных сигарет. Мы пошли на балкон и сели на пол, чтобы не заметили соседи. Зоя подкурила и сделала затяжку – набрала полные легкие, а потом выпускала дым маленькими порциями. Потом еще одну. И еще.

– Ну что? – спросила я.

– А хрен его знает! – ответила Зоя.

– Дай попробовать.

– На. Только с первого раза все равно не вставит. Нужно вкуриться.

Зоя протянула косяк, и я, подражая ей, сделала глубокую затяжку. У меня перехватило дыхание. Мне показалось, что я вдохнула порошковую смесь из ржавых гвоздей. Я закашлялась. Она забрала у меня сигарету и сделала еще несколько затяжек.

– Ну что, прет? – снова спросила я.

– Что-то я не пойму, – ответила Зоя.

Когда она докурила, мы пошли на кухню и сели за стол. Зоя, как школьница, сложила руки на столе и ждала «прихода». Меня разобрал смех. Я представила физиономию Циклопа, который всем рекомендовал камышатскую траву.

– О, ржешь, у тебя приход, – сказала Зоя.

– А ты почему не ржешь? Ты же больше выкурила.

– Может, еще одну выкурим?

– Выбрось всю эту дрянь. И Циклопу не говори, что ходила за травой. Иначе он без косяка оборжется.

– Ты думаешь, развел?

– Конечно, развел.

– Вот козел. Давай хоть картошки пожрем.

Когда я вернулась домой, мать лежала на диване и смотрела передачу о свадебных обрядах на Руси. С экрана лилась чистая мелодия, голос незамутненной народной души, песни, рожденные сотни лет назад.

– Есть будешь? – спросила она.

– Я у Зои поела.

– Что вы там ели?

– Картошку.

– А я толстолобика на рынке купила, пожарила…

Мать работала шесть дней в неделю с восьми до восьми, а в воскресенье падала на свой диван и смотрела какой-нибудь концерт. С мужчинами на поселке было плохо, все нормальные жили с семьями, в холостяках ходили исключительно алкоголики. Когда ушел отец, к матери несколько раз приходили свахи с потенциальными опухшими женихами пить ознакомительный чай. Но все встречи заканчивались разочарованиями.