Я рухнул на спину на вереск, забрызганный черной грязью, и от облегчения в голос рассмеялся.

Освобожденное животное попыталось встать, но тщетно, и я увидел, что его задняя нога, которая только что была погружена в болото, вывихнута и торчит под самым неестественным углом.

Баран рухнул на бок, продолжая непрерывно блеять, его поврежденная нога заболталась в воздухе. Ворона издала резкое карканье, словно издеваясь над моими усилиями. Я зачерпнул пригоршню грязи и швырнул ее в сторону злой птицы, но та просто посмотрела, как грязь плюхнулась в болото, и снова надменно уставилась на меня.

У меня не оставалось иного выхода, кроме как быстро избавить барана от страданий.

Джентльмену легко прикончить оленя или тетерева, спустив курок ружья, но предать животное смерти голыми руками или хотя бы инструментом, как бы хорошо он ни подходил для данного случая, – совершенно другое дело. Я всегда увиливал даже от того, чтобы свернуть шею курице, и не понимал, почему образованные люди считают убийство живых существ спортом. И все-таки в данных обстоятельствах моим долгом было прикончить раненое животное.

Я подумывал сесть на барана верхом, ухватить за рога и, вывернув его голову назад, сломать ему шею, но не знал, хватит ли у меня для такого сил. Потом заметил торчащую на другом краю болота лопату для резки торфа. Я принес ее и, вернувшись, пугнул ею ворону, которая взлетела на несколько футов в воздух, а после запрыгала на свой прежний наблюдательный пункт.

– Как тебе там, удобно? – спросил я.

Ворона ответила, прокаркав, что я должен поспешить со своей работой и что ей не терпится попировать.

Лезвие лопаты было увесистым. Баран посмотрел на меня. Я окинул взглядом склон холма, но никого не увидел. Без дальнейших проволочек я поднял лопату над головой и, собрав все силы, опустил. Наверное, животное шевельнулось или я неправильно рассчитал траекторию, потому что удар попал только по морде, и лезвие лопаты расщепило кость. Баран фыркнул, подавившись кровью и костью, и сделал еще несколько жалких попыток встать. Я нацелился во второй раз и опустил лопату на макушку животного с такой силой, что ноги мои оторвались от земли. Кровь брызнула в воздух, окропив мое лицо.

Лезвие вошло в череп барана, и потребовалось много усилий, чтобы вытащить его. Выдернув лопату, я отвернулся и изверг содержимое своего желудка, опершись одной рукой о черенок.

Когда я оправился, ворона уже сидела на голове мертвого животного и проворно расправлялась с его глазами. К ней присоединились две товарки и, расхаживая вокруг, методично обследовали труп.

Метка на шерсти показала, кому принадлежал баран, и я вернулся в деревню, преисполненный ужаса.

Тем же вечером в доме Кеннета Мёрчисона состоялось разбирательство.

Мистера Мёрчисона все знали как Кенни Смока, потому что его никогда не видели без трубки во рту. Это был дородный мужчина, которому приходилось нагибаться, чтобы пройти в дверь, с широким красивым лицом, с черными, густыми, как веники, усами. Своим зычным голосом он обращался к женщинам так же громко и весело, как если б говорил с мужчиной. Я никогда не видел свою мать такой оживленной, как тогда, когда к нам заходил Кенни Смок. Он отлично умел рассказывать истории, мог по памяти декламировать длинные отрывки стихов, и в черные месяцы именно в его доме устраивались сейлидхи[19] с музыкой и танцами.

Когда я был мальчиком, меня зачаровывали его истории о привидениях и коварных существах. Мой отец настороженно относился к Кенни Смоку, как и ко всем мужчинам, чьи мозги, как он говорил, полны мирских вещей.

Жена Кенни, Кармина, была поразительной женщиной с прекрасными чертами лица, большими темными глазами и стройной фигурой. Ее отец торговал в Кайл-оф-Лахлаше, и Кенни Смок познакомился с ней на тамошнем рынке. В деревушке Калдуи никто никогда не женился на подобной женщине, и здесь часто говаривали (хотя я не понимал, что это значит), что Кенни Смок, наверное, очень щедро одарен природой, раз сумел сманить ее из такого крупного города.

У Смоков было шестеро дочерей, что считалось большой неудачей. Целый ряд старух-прихожанок предлагал средства от такого злосчастья, но Кенни Смок выгнал их всех, заявив, что каждая из его дочерей стоит десяти сыновей любого другого мужчины.

Дом Смоков был огромным и просторным, с трубой на коньке крыши. Кенни Смок соорудил большой очаг, вокруг которого стояло несколько обитых стульев, а на шкафу, сделанном плотником в Кайле и привезенном в Калдуи на лодке, красовалась прекрасная глиняная посуда.

Кенни Смок и его жена спали в задней комнате, а у их дочерей были отдельные комнаты. После женитьбы Кенни Смок арендовал еще землю и построил коровник для своего скота, говоря, что ни одна из его девочек не будет жить под одной крышей с коровами. Он всегда упоминал о своей жене как об одной из своих девочек, и летними вечерами часто видели, как они рука в руке идут к Ард-Дабу. Если мой отец замечал их, он обычно бормотал: «Ей приходится держать его за руку, чтобы помешать ему делать работу дьявола».

Посреди дома Смоков стоял длинный стол, за которым они обедали, и в тот раз вокруг стола устроились мы с отцом, Лаклан Брод – хозяин барана, которого я убил, и брат Лаклана, Эней. Сам Кенни сидел во главе стола. Сейчас в комнате не было и следа той праздничной атмосферы, которой обычно сопровождались сборища в доме Смока.

Лаклан Брод отказался от предложения Кенни Смока глотнуть спиртного и сидел совершенно прямо, сложив руки на столе перед собой, обхватив правой кулак левой и сжимая и разжимая пальцы, так что его руки смахивали на бьющееся сердце. Он смотрел на шкаф, который стоял позади меня и моего отца. Надо сказать, Брод был самым впечатляющим представителем человеческой расы, ростом в шесть футов, с широкими плечами и огромными мясистыми руками. Все знали, что однажды он пронес через всю деревню тушу оленя, которую едва смогли приподнять двое мужчин. С узкими бледно-голубыми глазами, с огромной головой, с густыми, ниспадающими до плеч желтыми волосами – говорили, волосы у него такого цвета потому, что по материнской линии в нем течет норвежская кровь, – он как будто никогда не чувствовал холода и даже в черные месяцы расхаживал в распахнутой рубашке. Его и так ни с кем нельзя было перепутать, но в придачу он имел обыкновение носить завязанный на горле желтый платок.

Его брат был поменьше, пухлый, с красным лицом и маленькими птичьими глазками. Сам он мало что мог сказать, но обычно ревел, как осел лудильщика, в ответ на любое замечание, сделанное его родственником. Эней сидел плечом к плечу с братом, положив левую лодыжку на правое колено и сосредоточенно соскабливая перочинным ножиком грязь со своего башмака.

Кенни Смок тихо попыхивал трубкой и постоянно приглаживал огромные усы большим и средним пальцами. Мой отец не вынул трубку из кармана; он держал обеими руками чашку и пристально смотрел на стол перед собой. Мы ждали появления Калума Финлейсона, лодочника из Камустеррача, который в то время занимал должность приходского констебля[20].

На улице все еще было ясно и солнечно, что только подчеркивало мрачную атмосферу в доме.

Вскоре появился мистер Финлейсон и жизнерадостно приветствовал всю компанию. Кенни Смок встал, сердечно пожал ему руку и задал несколько вопросов насчет того, хорошо ли поживает его семья. Констебль согласился выпить чашку чая, и позвали Кармину Смок, которая занялась приготовлениями и поставила перед каждым из нас блюдце и чашку, хотя чая хотел только мистер Финлейсон. Лаклан Брод внимательно наблюдал за миссис Мёрчисон, будто оценивая скот на рынке. Когда чай был налит и Кармина Смок вернулась в заднюю комнату, Калум Финлейсон открыл разбирательство.

– Давайте посмотрим, сможем ли мы уладить это дело полюбовно, джентльмены, – сказал он.

Кенни Смок серьезно кивнул.

– И то верно!