Работала она очень старательно, если только можно старательно просто сидеть или стоять. В общем, никогда не меняла украдкой позы, как делали другие натурщицы. Глаза у нее были светлые, волосы русые, рост средний... Таких в Москве на каждом квадратном километре сотни.

И характером она не выделялась, и голосом, и одевалась как все. И все же Генка сразу отметил ее среди других и повел себя как-то странно. Он глядел на нее не как на натурщицу, а как на картину из Эрмитажа и вздыхал самым натуральным образом, словно какой-нибудь Грушницкий. Он узнал, где Татьяна живет, и каж

дый вечер прохаживался неподалеку от ее дома в Марьиной Роще, но когда видел ее, то подойти и заговорить не решался, а прятался за угол.

Словом, Генка влюбился по уши и это не могло не по влиять на его учебу. Нельзя сказать, что он вовсе перестал заниматься. Нет, он по-прежнему довольно много рисовал, ходил с этюдником в парк и не пропускал уроков живописи, но делал все это как будто во сне. А во сне, как известно, человек ничего нового не узнает, а только проигрывает то, что уже знает.

Все это происходило на глазах его товарищей, и они не могли не замечать этого. Одни ему сочувствовали, другие, в основном те, кто еще не успел влюбиться, подтрунивали над ним. А девушки все больше пожимали плечами: дескать, что он в ней нашел?.. Но в действительности, его страдания мало кого трогали, потому что люди в пятнадцать лет вообще не склонны копаться в чужих чувствах, если, конечно, их это прямо не касается. В других они видят прежде всего себя, а остальное постольку-поскольку... И происходит это вовсе не оттого, что они такие эгоисты, а потому, что у них внутри собственного "я" полным-полно белых пятен, которые влекут и мучают.

Только одному человеку было не все равно, что происходит с Силкиным. Этим человеком был некий Багет, который служил при школе кем-то вроде лаборанта. Откуда взялось такое прозвище, сказать трудно. Может, случай, а может, свойства характера крепко-накрепко соединили этого парня с атрибутом, без которого, даже самая что ни на есть замечательная, картина кажется незаконченной.

Так вот Багет, по одному ему понятной причине, считал себя обязанным опекать учеников, в особенности тех, кого учителя считали способными.

На первый взгляд, случай особенный, а на самом деле ничего особенного тут нет. Вряд ли среди нас встретится такой человек, которому никто никогда не помог бы, пусть в пустяшном деле, но без всякой корысти. Древние китайцы даже считали, что все люди делятся на тех, которые, как солнце, согревают других теплом своей заботы, и тех, которые вроде земли, прогретой солнцем, рождают всякие ценности. ?

Вместе они составляют мировую гармонию и друг без друга могут зачахнуть. Мудрецов древности никто так и не оспорил, хотя за тысячи лет кто только ни оспаривал.

Во всяком случае, наш Багет точно зачах бы, запрети ему кто-нибудь совать нос в чужие дела. Его хлебом не корми, только дай поговорить "про жизнь". А больше всего он любил давать полезные советы по разным поводам. И какой бы темы ни коснулся разговор, Багет тут же норовил вставить что-нибудь такое, отчего все рты раскрывали. Даже учителя считали его начитанным, но когда ему об этом говорили, то он отмахивался: "Не начитанный, а наслушанный". И все думали, что он скромный, а на самом деле он был только правдивым. Это могли подтвердить те, кто его хорошо знал, а таких было полшколы. Дело в том, что у Багета была редкая в наше время способность выслушивать и услышанное как бы записывать в памяти, которая потом с магнитофонной точностью могла воспроизвести любую историю. Но не нужно думать, что он только прислушивался да лясы точил. Есть такие умники на словах. Багет же все время норовил вмешаться в чужую жизнь и повести чужие дела по своему разумению. Чаще всего его клиентами оказывались люди, застрявшие в каком-то своем выдуманном мире настолько, что любое соприкосновение с взаправдашней жизнью становилось для них чем-то вроде кори или свинки.

Когда Багет заметил, что Силкин учится спустя рукава, ходит за Татьяной по пятам и вздыхает, он позвал его к себе в лаборантскую, поставил перед ним чашку чая, развернул кулек с пастилой и сказал:

-- Не нравишься ты мне, Геннадий, смурной ты какой-то. В твоей ситуации нужно бить копытом, а ты нюни распустил. Любовь, знаешь ли, не вздохи на скамейке, а когда дрова пилят почем зря... Ну, ничего, старичок, не дрейфь, Багет все берет на себя.

-- Как это? -- не понял Генка.

-- Очень просто,-- сказал. Багет, как будто речь шла о том, как пройти на Сущевку.-- Я скажу ей, что ты не роdно дышишь в се сторону, и назначу свидание от тебя.

-- Не надо,-- замотал головой Генка, как будто хотел сбросить чужую шапку.-- Не смей этого делать.

-- Чудак-человек,-- сказал Багет, изображая удивление.-- Вот смотрю на таких как ты, и вижу, что слова известного французского писателя Жуливера относительно того, что глупость человеческая не знает предела, все-таки верны. Посуди сам, как может она, то есть Танька ответить на твои чувства, если не будет ничего о них знать.

-- Нет,-- сказал Генка, но уже не так решительно, как прежде.

После этого разговора с Багетом он все чаще стал бывать в лаборантской. И хотя никогда первым не заводил разговоров о своих чувствах, все же не трудно было понять, зачем он туда ходит. Багет больше не предлагал своих услуг, но зато рассказывал всякие истории про то, как разные люди от любви теряли головы и что из этого получалось.

-- Был у нас один такой,-- говорил он, оглядывая Генку так, как будто видел его в первый раз.-- Вроде тебя, в очках ходил. Так он заладил свой предмет из дома напротив выглядывать. Был там такой дом заколоченный. И он лазил туда, забирался на чердак и сверху смотрел, как она за хлебом ходит, мусор выносит и все такое. И так однажды засмотрелся, что не заметил, как рабочие приехали ломать дом. Жахнули пару раз железной бабой, и капец...

Генка делал вид, что слушает Багета, а сам только и ждал, чтобы заговорить, про свою Татьяну. Нет, он не рассказывал ему про то, как он танцевал с ней мазурку на балу во дворце, не рассказывал и о том, как объяснялся ей в любви на палубе трансатлантического корабля, и о том, как выносил ее на руках из горящего леса, тоже не проронил ни слова. Но все это имелось в виду, когда он говорил: