Но Общественность не так-то просто было сбить с толку.
-- Значит, вы утверждаете,-- сказал он напрямик,-- что этот человек, по кличке Балахон, кажется, нигде не работает, а живет на средства от продажи грибов, ягод и дикорастущих растений. Так?
-- Нет,-- сказала бабушка.-- Какой Балахон? Какие ягоды? Сроду ничего такого не видела... ?
Она схватила меня за руку и потащила домой. С тех пор она запретила мне ходить к Алешке и мы вынуждены были встречаться с ним, как бы тайком, в садике возле его дома. С одной стороны, это вроде мешало нашей дружбе, а с другой -- наоборот: теперь у нас в жизни появилась тайна, а это еще больше сблизило нас.
Алешке никто не запрещал со мной водиться. Но он сам, чтобы не отстать от меня, убедил себя в этом и выходил в садик с большими предосторожностями, и разговоры теперь у нас были секретные.
По секрету Алешка, между прочим, рассказывал мне, как его дед выводит на чистую воду наше пугало.
А было это так. Перво-наперво Общественность отправился к директору рынка и потребовал, чтобы Балахону запретили торговать на колхозном рынке, потому что тот никакой не колхозник, а городской житель без постоянного места работы.
-- Это что же получается,-- брызгал слюной Общественность.-- Люди каждый день работают как положено на предприятиях и в учреждениях, а он прохлаждается на лоне природы да еще и доходы имеет с этого!
-- Да какие там доходы,-- пробовал возражать директор.-- Смешно сказать. На шишках и метелках много не наторгуешь...
-- Ваше благодушие меня удивляет,-- держал свою линию Общественность.--В том-то и парадокс, что шишками и метелками. Понятно, когда огурцами и творогом. Вы никогда не интересовались его личностью?
-- Да его тут каждая собака знает. Он всякий день приходит...
-- Я так и думал. Где у вас тут жалобная книга?
Жалобной книги у директора не оказалось. Не то чтобы ее вовсе не существовало. Она была, но временно затерялась. На самом деле затерялась. Директор не хитрил. Он был бы и рад дать ее Общественности и избавиться, таким образом, от дальнейших неприятностей. Но книга как назло куда-то подевалась. И пришлось директору унижаться перед самозванцем, божиться, что ноги Балахона больше на его рынке не будет. Общественность вроде бы вошел в положение, хотя и записал что-то себе в блокнот.
Когда же Балахон снова появился на рынке, директор подошел к нему и, прокашлявшись, сказал:
-- С вашим товаром, товарищ, лучше на улице где-нибудь встать.
-- Чего? -- не понял Балахон.
-- Да я против вас ничего не имею, но тут один зловредный старикан требует, чтобы вас не пускать на рынок.
-- Почему? -- опешил Балахон.
-- Пес его знает, за что он на вас взъелся, только уж, пожалуйста, торгуйте где-нибудь в другом месте, а то у меня неприятности будут. Так что извините...
Балахон шмыгнул носом, повернулся и пошел прочь с рынка. Но ушел он недалеко: расположился тут же, у входа, на ящике, и торговал себе как ни в чем не бывало, пока однажды его здесь не застал Общественность.
-- Так,-- сказал он, как будто костяшку на счетах кинул.-- Значит, все еще занимаетесь своим незаконным промыслом, гражданин?
Балахон молча кивнул. Похоже было, что он ничуть не испугался Общественности.
-- Ладно,-- сказал старый законник, словно вторую костяшку кинул.--Видно, слов вы не понимаете...
Он привел постового и настоял, чтобы милиционер пресек торговлю в неположенном месте, а заодно и выяснил личность нарушителя. Постовой знал Балахона как облупленного и ничего против него не имел. Но он и про Общественность уже был наслышан, знал, что тот за кожу влезет, чтобы своего добиться. Чтобы как-то все это утрясти и ничего не рассыпать, он сделал такой маневр: поблагодарил Общественность за бдительность и взглядом дал ему понять, что дальше уж сам разберется, а свидетели ему пока не нужны. Общественность ушел с чувством исполненного долга. И тогда постовой сказал Балахону:
-- Слушай, батя, ты мужик неплохой, не то что некоторые здесь. Только, знаешь, иди отсюда. И больше сюда не приходи. А этому старику лучше на глаза не попадайся.
-- Куда ж я пойду? -- сказал Балахон.-- У меня товар...
-- Шел бы ты, батя, со своим товаром... Ну, хоть на Божедомку...
Балахон так в точности и сделал. На следующий день его уже можно было видеть на Божедомке. Он сидел на ящике в людном месте, около аптеки, и торговал клюквой и можжевеловыми вениками. И торговля у него шла даже лучше, чем на рынке. Там продавалось много такого, от чего глаза разбегаются. И если кто не приходил туда за веником, то уходил без него преспокойно. А здесь Балахон был как на витрине и, глядя на него, многие вспоминали, что неплохо было бы попарить кадку под капусту или же сварить клюквенный кисель.
В общем, некоторое время Балахону с легкой руки постового везло. Общественность тоже был доволен. Несколько раз он обходил рынок и его окрестности и нигде не встретил торговца "зеленым". И тогда он решил за--няться чистильщиками обуви, которых у нас в Марьиной Роще было аж два. Но тут до него дошел слух, что Балахон, как ни в чем не бывало, открыл торговлю на Божедомке. Общественность вскочил в трамвай и через несколько минут был уже на Божедомке. Балахона он увидел издалека и стал в уме перелистывать Уголовный кодекс в поисках гвоздя, которым можно было бы раз и навсегда пришпандорить собирателя. Но когда Общественности оставалось сделать какую-то дюжину шагов, чтобы взять Балахона за шиворот, как нашкодившего мальчишку, и вести в отделение, тот вдруг схватил свою корзину и побежал. Бежал он смешно, как-то боком, так чудно бегают люди, которые уже забыли, как это делается, и все-таки он бежал, уходил у Общественности из-под носа.
-- Стой! -- крикнул Общественность.-- Не имеешь права бежать!
И припустился за ним вприпрыжку, как ребенок, когда он верхом на палочке изображает лошадку и всадника одновременно. Так они бежали сначала мимо Александровского института, а потом вдоль ограды Мариинской больницы. Бежали они долго, больше руками и глазами, нежели ногами, и больные, которые прогуливались в это время в больничном парке, имели возможность вдоволь нахохотаться. Но вот Балахон добрался, наконец, до площади Борьбы и скрылся во дворе морга. Общественность постоял возле ворот, отдышался, но во двор не пошел. Сил у него едва хватило на то, чтобы сесть в трамвай и доехать до дому.
