Конь слушает внимательно, кожей передёргивает, фыркает и несёт Никишку дальше, всё вперёд и вперёд. Слушается он Никишку, его все звери слушаются.
Вот и горы пошли. Высокие, чёрные, стеной в море обрываются; на обрывах сосенки да берёзки корявые лепятся, смотрят в море. А внизу осыпь каменная: камень воду лезет пить. Много камня, громоздко очень.
Конь всё осторожнее идёт, принюхивается, выбирает, куда ногу поставить. Шёл, шёл и упёрся, стал, ни вперёд, ни назад, ни вбок — никуда. Слезает долой Никишка, коня берёт за повод, шагает по мокрым камням. Вытягивает конь шею, прижимает уши, скачет за Никишкой, приседает, щёлкают подковы, дрожат ноги. А под ноги ему накатываются со звоном волны. «Шшшшу!» — набегают, «ссс!» — откатываются, «шшшшу!» — снова набегают…
Наконец выбрались из осыпей, подвёл Никишка коня к большому камню, забрался в седло, и опять захрупали копыта по песку, по водорослям. А земля впереди все мысы в море выставляет, будто длинные жадные пальцы. Едет Никишка, впереди далёкий голубой мыс, доезжает до него, любопытно: а что там, за ним? А за ним — новый мыс, ещё дальше выпяченный в море, там ещё и ещё, и так без конца.
Началась незаметная тропа. Конь сам на неё свернул. Никишка задумался, смотрит вокруг, хочет тайну такую понять, чтобы всё, что видит, разом открылось ему. Да не понять этой тайны, смотри только с тоской, впитывай глазами, слушай ушами да нюхай. И смотрит Никишка зачарованный, думает, а тропа всё дальше в лес забирается, тихо становится, золотисто.
Под ногами коня языки жёлтые, красные, оранжевые. Мхом пахнет, грибами, янтарные рыжики везде, румяные волнушки. Весь лес горит, ёлочки только зелёные, да вереск стелется приплюснутыми островками. Красен лес, а из-под земли камни обомшелые, тёмные и бурые, выпирают, да стоят особняком серые, изуродованные, скрученные ёлки и берёзы, странно похожие на яблони.
Попался бы кто-нибудь навстречу! Но никто не попадается, один Никишка в лесу. Скоро ли жильё? Не у кого спросить, молчат сосны и ёлки, загадочно смотрят на Никишку камни из-под земли. Всё тут камень да сырость… Только тропа глубоко в земле выбита, старая, глухая.
И вдруг среди этого безмолвия, тишины — песня. И слышно, топором кто-то постукивает, слышно, дымком попахивает. Конь — уши торчком, заржал звонко, рысью, рысью вперёд: жильё чует. Выезжает Никишка из лесу, перед ним избушка — тоня отцовская. Всё новое, всё крепко и ладно, из трубы дымок курится, на вешалках сети сушатся, рыбой пахнет, на катках карбас лежит, чёрным боком маслится. На пороге отец сидит, топором постукивает, весло кормовое ладит да песню поёт.
Увидел Никишку, встал отец — огромный, бородатый, в высоких сапогах, с ножом на поясе, в брезентовой робе. Руки у него красные, лицо бурое, борода светлая, а глаза резкие, пристальные, под густыми бровями.
— Сынок приехал! — говорит радостно отец. — То-то сон мне снился… Ну, как же дома у нас там? Все ли живы?
— Живы! — отвечает Никишка, слезает с коня, качается, ногами топает. — Председатель коня дяде Ивану дал, мамка меня послала, я и приехал… Ехал-ехал, весь заболел, спину больно.
— Ах ты, молодец у меня! — ласкает отец Никишку, волосёнки льняные ручищей своей гладит. — А я слышу: топ какой-то, а кто такое, и не толкую. А это вон Никишка! Не боялся ехать-то?
— Не, ничего! Птиц видал, грибов видал, с конём говорил. Конь-то умный. На вот тебе, мамка наклала, — снимает Никишка кису. — А почто это камни на меня смотрели? Они тоже думают? Небось ночью-то переваливаются, кому неловко лежать, за день-то вон как бок отлежишь!
— Камни-то? — задумывается отец. — Камни, они, надо думать, тоже живые. Всё живое!
— А ты понимаешь, об чём берёзы говорят?
— Дак они по-своему, по-берёзьи небось говорят! Надо язык ихний знать. А то где понять!
— А дядя Иван где?
— Дядя Иван на соседнюю тоню поехал, на Керженку. Давеча рыбаки туда бежали на доре, так и его взяли, баня у них там, у нас-то нету её, вот дядя Иван и поехал.
— А в деревню когда он поедет?
— В деревню завтра поедет, полечится. Ноги-то, вишь, совсем у него разломило, на лошади и поедет по сухой воде.
— А я как же?
— А ты со мной останешься. Останешься? Сёмгу будем ловить.
— Останусь!
— Ну вот! Пойду лошадь расседлаю…
Пошёл отец, коня поймал, расседлал, потом верёвку вынес, привязал коня к берёзе, чтобы в лес не ушёл. А Никишка в избу заходит: сильно пахнет рыбой, в печке угли тлеют, на столе хлеб, миски да ложки. Стены плакатами оклеены, на полке газеты ворохом лежат, чисто в избе, подметено, на верёвке рукавицы, портянки да штаны сохнут. Выходит Никишка, обходит избу вокруг, в сарай заглядывает, сарай открыт, не запирается, не от кого запирать. Только хотел было Никишка в сарай забраться, посидеть, подумать о сегодняшнем, вдруг… Что-то живое в сарае показалось, тёмно-рыжее, будто тусклый пламень. Глазами светит, в глазах блеск красноватый вспыхивает, как солнце предзакатное. Собака! Большая, лохматая…
Сел Никишка на корточки, смотрит во все глаза на собаку, оглянулся, — отец не видит, — заговорил с ней:
— Адя… Уууурр! Гу-гуррр… Гам!
Собака молчит, нюхает, голову набок склонила, одно ухо вверх, другое повисло, хвостом молотит — нравится ей Никишка. Наговорившись, выходит Никишка из сарая, собака за ним бежит, будто век его знает. Смотрит Никишка на отца, какой он большой, красный, солнцем освещённый, как царь лесной.
— Ну, сынок! — весело говорит отец. — Поедем сейчас за сёмгой! Только постой, весло доделаю.
Отходит Никишка немного, ложится на тёплый песок, собака подбегает, рядом ложится тоже, дышит часто. Закрывает глаза Никишка, качает его, всё кажется, на коне едет и чайки бесконечно над морем взлетают, а мимо горы да леса. И песню кто-то тонко поёт, голос то распухнет, то утончится, баюкает, солнышко светит, а море всё: «шшшшу!» — накатывает, «ссс!» — отходит. Тлеющие водоросли крепко пахнут, дурманят голову, а кулики стеклянно кричат: «пи-пии, пи-пии!»
Лежит Никишка, ни спит, ни дремлет… Песок тёплый, собака тёплая, смотрит на Никишку огненными глазами, говорит: «Пойдём, Никишка, в лес!» — «Я в море пойду, сёмгу стеречь!» — Никишка отвечает. А собака своё: «Пойдём в лес, я тебе тайны открою! Об чём берёзы шепчут, послушаем, что камни думают, узнаем». Любопытно Никишке, сомневается он уже, то ли в море идти, то ли в лес, но тут отец как раз подошёл с веслом новым в руке.
— Вставай, сынок, поедем!
Встал Никишка, идёт с отцом на берег, а море радуется, вспыхнет, заиграет, заголубеет, так и манит, так и расстилается.
Налёг отец грудью на карбас, столкнул в воду, Никишку посадил в корму, сам сапогами по воде бухает. Но вот и сам в карбас залез, на вёслах умостился, Никишке кормовое дал, от берега отвалили, развернулись, и пошло качать-покачивать — вверх-вниз, вверх-вниз. Берег качается, собака на берегу качается… А отец шибко гребёт, волна по скулам карбаса шлёпает, взлетает брызгами вверх.
Подплывают осторожно к ловушке, привязывают карбас к жерди, встаёт отец, чутко вниз глядит, в тайник, — нет ничего!
— Пусто… — шепчет отец и садится, спокойный.
Оглядывается Никишка, тихо кругом, ни звука, ветерок лёгкий ровно дует, солнце светит, слепит глаза море, а берег далеко, тёмный, в обе стороны уходит. И кажется Никишке, был он здесь, сидел давно годами, сёмгу ждал, думал о чём-то. Или снилось ему это?
