Рассказывать о досках, превращенных в щепки, о разбитых вдребезги бревнах? Это кораблекрушение лежит у меня на душе как страшное убийство. Незабываемы муки совести, так как я одним ударом разбил живое, верное сердце. В первое мгновение -- стремительный бег, ощущение парящего полета; в следующее -- крушение, смерть, безмолвие, мгновение страшной неподвижности. Песня ветра перешла в вой, и высокие волны вскипали вокруг трупа медленно и грозно. Я, словно обезумев, увидел как летела, качаясь, от носа к корме фок-рея, как люди, сбившись в кучу, в ужасе выкрикивали проклятия и с лихорадочными усилиями подтягивали за канат шлюпку. Со странным удовольствием от того, что вижу что-то знакомое, я заметил среди них и Цезаря, узнал жест Доминика -- горизонтальный размах его мощной длани. Ясно помню, как я подумал: "Цезарь, конечно, должен погибнуть", а затем я очутился на четвереньках, качавшийся румпель, который я выпустил из рук, треснул меня пониже уха, и я упал замертво.
Думаю, что без сознания я был только несколько минут, но когда я пришел в себя, шлюпка уже неслась по ветру к бухточке между скалами, ее направляли веслами два матроса. Я был усажен на офицерском месте, и Доминик поддерживал меня, обняв за плечи.
Мы высадились в знакомой нам местности. Доминик взял с собой одно весло. Он, вероятно, подумал о предстоявшей нам переправе через речку, где имелась только жалкая плоскодонка, на которой часто недоставало багра. Но прежде всего нам пришлось подняться на гребень горы за мысом. Доминик помогал мне идти. У меня темнело в глазах, голова казалась очень большой и тяжелой. В конце подъема я уже цеплялся за Доминика и не мог идти. Мы сделали привал.
Под нами справа расстилался широкий, окутанный дымкой залив -- пустой. Доминик сдержал слово. Ни щепки не видно было вокруг черной скалы, с которой "Тремолино", чье смелое сердце разбилось сразу, соскользнул в глубокие воды, где ждал его вечный покой. Над безбрежной равниной открытого мор мчались туманы, и в центре уже редеющего шквала, как призрак, распустив огромное количество парусов, ничего не подозревавшее патрульное судно неслось к северу, все продолжая гнаться за нами. Наши матросы уже спускались по противоположному склону, чтобы поискать плоскодонку, которую, как мы знали по опыту, не всегда можно было найти на месте. Я смотрел им вслед мутными глазами. Один, двое, трое, четверо...
-- Доминик, а где же Цезарь? -- воскликнул я.
Как будто отстраняя от себя самый звук этого имени, padrone сделал тот широкий, плавный жест, которым он сшибал с ног Цезаря. Я отступил на шаг и испуганно смотрел на него. Незастегнутая рубашка открывала мускулистую шею и волосатую грудь. Он воткнул весло вертикально в рыхлую землю и, медленно засучив правый рукав, показал мне голую руку.
-- Вот,-- заговорил он с расстановкой, и нечеловеческое усилие было в его голосе, вибрировавшем, как струна, подавленном силой чувств. -- Вот та рука, что нанесла удар. А остальное, боюсь, сделало ваше золото. Я о нем совсем забыл! -- он сжал руки в неожиданном порыве горя. -- Забыл, забыл,-твердил он безутешно.
-- Так это Цезарь украл пояс? -- выговорил я, заикаясь. Я был ошеломлен.
-- А кто же? Canaille! Он, наверное, долгое время шпионил за вами. И все остальное -- тоже его рук дело. Весь день пробыл в Барселоне. Предатель! Продал свою куртку, чтобы... нанять лошадь. Ха-ха! Выгодное дельце! Говорю вам -- это он выдал нас им.
Доминик указал на море, где guardacosta казался уже только темным пятном вдали. Он поник головой.
-- Доносчик...-- бормотал он мрачно.-- Кервони -- доносчик! О мой бедный брат!..
-- И вы его утопили,-- сказал я слабым голосом.
-- Я ударил раз -- и этот негодник пошел ко дну, как камень,-- ведь на нем было ваше золото. Да. Но он успел прочесть в моих глазах, что его ничто не спасет, пока я жив. И что же -- разве я был не вправе?.. Я, Доминик Кервони, я, который привел его на вашу фелюгу? Мой племянник -- предатель!
Он выдернул весло из земли и заботливо повел меня вниз с горы. За все время он ни разу не взглянул мне в лицо. Он перевез нас всех через речку, потом вскинул опять весло на плечо и, подождав пока все отойдут на некоторое расстояние, только тогда взял меня под руку и повел. Когда мы прошли немного дальше и перед нами открылась рыбачья деревушка, куда мы направлялись, Доминик остановился.
-- Можете вы один дойти до тех домов? Как вам кажется? -- спросил он спокойно.
-- Да, думаю, что смогу. Но почему один? А вы куда пойдете, Доминик?
-- Куда-нибудь. Что за вопрос! Синьорино, вы еще почти мальчик, а задаете этот вопрос мужчине, у которого в роду случилась такая позорная история! А! Предатель! И зачем я признал своим племянником, человеком нашей крови, это отродье дьявола! Вор, плут, трус, лгунишка... Другие как-то умеют мириться с этим... Но я был ему родной дядя и потому... Да, жаль, что он не отравил меня,-- сволочь! Теперь я, я, человек, которому все доверяют, корсиканец, должен просить у вас прощения за то, что я привел на ваше судно, где я был padrone, предателя, человека из рода Кервони, который вас продал. Нет! это уж слишком... Этого мне не вынести. Вот я прошу у вас прощения. И вы можете плюнуть Доминику в лицо, так как измена человека из нашего рода позорит нас всех. Кражу можно возместить, ложь исправить, за смерть отомстить, но чем искупить измену? Ничем!
Он отвернулся и пошел от меня берегом реки, сердито размахивая рукой и повторяя самому себе с яростной выразительностью: "Ах, каналья! Каналья!" Я сидел на том же месте, трясясь от слабости и немой от благоговения. Не в силах выговорить ни слова, я глядел вслед странной одинокой фигуре моряка с веслом на плече, шедшего вверх по голому, усеянному камнями ущелью под хмурым свинцовым небом, в последний день жизни "Тремолино". Медленно шагая спиной к морю, Доминик скрылся из виду.
Так как качество наших желаний, мыслей и интересов соответствует нашему безмерному ничтожеству, то мы даже время меряем по своей мерке. В тюрьме наших иллюзий тридцать веков истории человечества кажутся нам менее достойными внимания, чем тридцать лет нашей личной жизни, на которые мы и предпочитаем оглядываться.
