Но так хотел, надеялся! Это со стороны кажется, что лес – пустой. Ой, нет! Поди, давно заметили уже и князя, и его людей те, кому надо. Заметили – доложили. Значит, скоро встреча… Ради этого, собственно, Довмонт и отправился на рядовое, в общем-то, проишествие. Еремей-ловчий, устроитель княжьих охот, третьего дня бухнулся в ноги тиуну: мол, детушки его пропали молодшие. Отправились на реку, за рыбой – и ни слуху, ни духу. Куда именно пошли, охотник не знал, это уже Степан сам, по своим каналам, дознался. Имелись у тиуна глаза и уши в Застенье, имелись.

– Господине! Там… там… – отвлекая князя от вдруг набежавших мыслей, выбежал из лесу молодой растрепанный парень в длинной суконной рубахе и остром, заломленном назад колпаке – один из людей тиуна.

– Да что ты блажишь-то? – спокойно промолвил Степан. – Докладывай по порядку, степенно – где и что?

– Там, в лесу, мертвые. Отроки. Трое. Ветками кто-то забросал.

– Ветками – так, может, медведь… – тиун искоса глянул на князя.

Довмонт усмехнулся:

– Медведь – не медведь, что гадать? Пошли-ка лучше взглянем.

Ну, коли уж представилось здесь быть, так почему б и не поглядеть-то? Может, какая мысль в голову придет, умная… Тиун – тиуном, но он-то все-таки князь! За безопасность города, всех псковичей в ответе! Это не дело, когда кто-то отроков убивает. Выяснить – кто, да враз головенку оттяпать!

Люди тиуна уже освободили трупы от веток, уложили в ряд. Хоть и жарко было, но не настолько много прошло времени, чтоб нельзя было узнать.

– Вот они, охотника Еремея чады, – с ходу определил Степан. – Эти вот двое. Этот – Кабан, тот – Лось. Или наоборот. Но – они, точно. Третьего не знаю. Мыслю – явно тоже из Застенья. Узнаем, кто.

Тиун склонился над трупами, перевернул каждый по очереди… и тихонько свистнул:

– А их всех – ножами, княже!

– Может, мечами? – хмыкнул Довмонт.

– Не, не мечами. Раны-то узкие, вон. А этого, незнакомого – в шею, сзади. Метнули ловконько. Парень-то, видать, бросился бежать и…

– Раны хорошие, – князь внимательно осмотрел убитых. – Я бы даже сказал – добрые раны.

Тиун удивленно приподнял правую бровь:

– Что значит – добрые? Поясни, господине.

В голосе его не прозвучало никакого почтения! Чисто деловой стиль – поясни, и все тут.

Довмонту сие нравилось, тем более Степан считался признанным ищейкой. Еще бы, это ж дело всей его жизни, можно сказать – профессия: искать да ловить.

– А потому добрые, что отрокам лишней боли причинить не хотели, – спрятал усмешку князь. – Могли б и иначе зарезать, с мучениями. А так – раз, и все.

Тиун покивал:

– Без мучений… быстро! Может, это кто-то знакомый был?

– Может, и так, – в голосе князя послышались нешуточные раздумья. – И это знакомый явился сюда с каким-то тайным делом. А отроки невзначай оказались случайными свидетелями – видоками. Вот их и… Не повезло.

– Не повезло, – согласно кивнув, Степан прищурился. – Не с разбойным ли людом парни столкнулись?

Довмонт откашлялся – слишком уж нехороший запах шел от убитых:

– Разбойные – не разбойные – узнаем! Поговорю кое-с кем… А ты, Степан, спроворь все в Застенье. Может, кто чего знал, видел, слышал?

– Сделаем, княже, – со всем почтением заверил тиун.

Позади захрустели кусты, прибежал от реки тиунов вьюнош с докладом. Не тот заполошный, что кричал о трупах, другой – медлительный такой увалень с вытянутым бледным лицом конторской крысы. Князь даже припомнил, как его звали – Кириллов Осетр. Или Осетров Кирилл. Так как-то.

– Ложки нашли, господине. Четыре!

– Четыре? – разом изумились тиун и князь.

Еще бы… Значит, не трое было отроков – четверо! И куда же четвертый делся? Может, он видел все – и сбежал? Или нашел свою гибель чуть подальше?

– Надо искать, однако… – Довмонт посмотрел на парня. – Постой. Вижу, ты еще что-то сказать хочешь?

– О ложках, княже, – покивал увалень… впрочем, не такой уж и увалень – вполне даже сметливый, ага! Степан кого попало к себе не набирает.

– Две ложки, новые, покупные, – быстро пояснил Кирилл (или – Осетр? Нет, все же – Кирилл). – На Застенье, у Якима-бондаря куплены. Я сам недавно такие покупал. Полбелки отдал. Ясно – это Еремея-охотника чад ложки. Вот эта – самодельная, из дуба выстругана – сила нужна, чтоб из дуба.

Тиун покивал:

– Это вот этот, плечистый.

– И вот – четвертая ложечка, – показал увалень. – Неказистая, старенькая и по концам – обгрызена. Хозяин ее – отроце хиленький, нервный, небогатый. Из закупов, а то и холоп обельный.

– Хиленький, нервный, небогатый, – Довмонт покачал головой; признаться, он ожидал услышать нечто более толковое. – Да таких отроцев по Застенью – сотни, если не тысячи!

– А тут вон еще – буквицы, – хитро прищурился помощник тиуна. – Вона, на стебельке – «Клша». Кольша – значит! Имечко.

– Вот это уже хорошо, – князь посмотрел на тиуна. – С имечком-то гораздо легче искать. А, Степан Иваныч? Верно?

Степан степенно кивнул:

– Да уж сыщем. Ничо. Время только.

Довмонт вернулся в свои хоромы несколько позднее, чем планировал, но все же к вечерне успел. Поставил свечки, помолился горячо, за кого – во здравие, а за кого уже и за упокой, да после службы остался послушать проповедь. Отец Симеон, как всегда, говорил просто – о жизни, о гордыне невместной, что ест-клюет людей слабых духом и сердцем.

– Одначе, един говорит – хочу, дескать, себе коня, как у князя, и за того коня готов и сам себя в рабство запродать и чад и домочадцев своих. Окстись, друже! На себя взгляни – зачем тебе конь, как у князя? Ты ж не князь и князем никогда не будешь. Затем, чтоб князем казаться. А зачем казаться, если не быть? Затем, что пред людьми красоваться – вот гордыня в чем, вот в чем грех великий. Иной думает: сам я плюгавый человечишко, зато на княжеском коне восседаю, и мне, яко князю, почет. Однако ж эти мысли всуе. Никто о ближнем своем денно и нощно не думает, никому нет до другого дела. И зачем тогда княжий конь? Мыслями нутро свое тешить – мол, пусть все на меня такого с восхищением и завистью смотрят. Так ведь не восхищаются. И мало кто завидует, буде такие же грешные души еси. Не восхищаются, не говорят, бо – ой, какой молодец, на таком-то коняке! Нет! Наоборот, поют вослед – вот ведь, дескать, ворюга. Где-то коня свел, собака, чтоб те навернуться с седла. Так и думают, такие и пожелания вослед посылают. Так зачем тогда не князю княжий конь? Скромней надо быть, о том и писанье священное толкует. Именно быть, а не казаться. Если ты сам никто – то и княжий конь не поможет.

Довмонт слушал духовника с удовольствием и, выходя из Троицкой церкви, чувствовал, как душа наполняется благостью. К себе в хоромы прошествовал князь пешком, отдав поводья коня слугам. Поднявшись на высокое резное крыльцо, постоял властитель немного, любуясь красотами земли псковской, кою с недавних пор считал уже родной. Солнышко село уже, и лишь последние лучи его, теплые, оранжево-золотые, еще цеплялись за прозрачные перистые облака, еще золотили маковки церквей, отражались в слюдяных оконцах многочисленных боярских теремов, зайчиками бегали по крепости – Крому.

На вершине хором, в опочивальне, блестели чуть приоткрытые ставни. Уже повисла над дальней башней луна, загорелись серебром первые звезды, и князь неспешно поднялся в опочивальню. Горели вдоль лестницы свечи, слуга бросился было вперед – отворить дверь.

– Не надо, – негромко приказал Довмонт. – Ступай себе. Я сам.

Слуга молча поклонился и исчез. Все знали, князь терпеть не мог, когда его одевают-раздевают, словно немощного старца, так что в личном пространстве обходился без слуг, лишь любил, чтоб на широком подоконнике в опочивальне всегда стояла крынка холодного кваса.

Довмонт знал, квас был и сейчас… и, кроме кваса, еще кое-что было. Ставни-то приоткрыты не зря! Кто-то тайно проник, забрался… ловкому и храброму человеку не то чтобы запросто, но вполне возможно. Как вот сейчас…