– Собирайся же скорей, я жду! – маленький нетопырь в нарядных бирюзовых велюровых башмачках на кожаных лапках и с большим кружевным жабо до самого низа мохнатого брюшка подгонял второе такое же создание. Другая летучая мышка мучительно примеряла атласные банты, внимательно всматриваясь в своё отражение в глубокой мутной лужице. После дождя лес был напоён влагой. Деревья, кусты, травы и цветы источали такой головокружительный аромат, что хотелось утонуть в этой свежести леса, вдыхать и вдыхать упоительный воздух и ни о чём больше не думать. Есть в жизни радости, которые делают нас счастливыми, но мы редко их замечаем.

Маленькая мышь выбрала самый яркий атласный бант цвета фуксии, повязала его вокруг тощей мохнатой шейки, и два нетопыря взмыли в воздух.

– Думаешь, опоздаем? Разве можно вообще туда опоздать? – не унималась мышь с бантом.

– Опоздать в полном смысле слова туда невозможно, а пропустить всё самое интересное – так это запросто, – последовал ответ крохотного нетопыря в велюровых башмачках.

– И долго нам лететь? – бант нетопыря развевался на холодном промозглом ветру. Дождь прошёл, и это отчётливо чувствовалось, ведь дожди в горах обильные и очень холодные. Карпаты суровы, но красота этих гор способна перечеркнуть все капризы местного микроклимата. Лавируя между отяжелевшими тучами, летучие мыши наслаждались видом гор с высоты. Горы, гордые отвесные потрясающие своей красотой скалы, громыхающие водопады, разросшиеся леса, чуть поодаль раскинувшиеся виноградники – вид с высоты облаков дарил взору неописуемое, непревзойдённое по своей силе, утончённое удовольствие.

– Мы должны успеть к закату. Всё интересное начнётся, когда солнышко уступит своё место луне. Будет карнавал, – мышь на лету поправила сваливающиеся бирюзовые башмачки и сбавила темп.

– Карнавал? В честь чего? – мышь с бантом проверила наличие оного на себе и тоже полетела чуть медленнее, – слушай, давай передохнём! Вон выступ на скале, повисим вверх тормашками немного, крылья ноют от такого перелёта, – атласный бант трепыхался вокруг острой влажной мохнатой мордочки, было видно, что его обладательница сильно устала.

– Ладно, только я в ботинках. Придётся приземлиться прямо на брюхо, – ответила мышь в бирюзовых башмачках.

И две мохнатые крохотные тени плавно спикировали на скальный выступ. Вершина скалы была покрыта горными эдельвейсами. Шелковисто-бархатные серебристые цветы, как наскальные звёздочки, будоражили воображение. Человеку добраться сюда практически немыслимо – скалистый выступ не обещал ни одной удачной попытки даже самому изощрённому скалолазу, но для двух крохотных нетопырей каменистая скала с шёлковой косицей, как ещё по-другому называют эдельвейсы местные жители, стала желанным и спасительным приютом в их долгом путешествии на ночной карнавал.

– Расскажи чуть подробнее, что за таинство, и почему все лесные жители так ожидают этот карнавал? – после приземления бант съехал, и мышь старательно вытягивала тощую шейку, чтобы привести себя в порядок.

– Ну, слушай тогда, – второй нетопырь скинул велюровые башмачки и блаженно вытянул мохнатые когтистые лапки, что было мочи.

– Я расскажу тебе вкратце, самую суть, – велюровые башмаки плавно покачивались на лепестках эдельвейса, и мышь, мечтательно закрыв глаза, начала свой рассказ.

«В Карпатах издавна проживал колдун. Колдуном его звали люди, кем он был на самом деле, сказать сложно. Это был очень высокий смуглый черноволосый человек с мужественными грубыми чертами лица, не носивший бороды и почти всегда угрюмый. Его острый нос венчала тонкая горбинка, говорившая о породе. Копна иссиня-чёрных волос тяжёлой лавой спадала с плеч. Брови, густые, нависшие и такие же иссиня-чёрные оттеняли ярко-синие глаза продолговатой миндалевидной формы. Очень крепкого телосложения, мрачный, нелюдимый, не от мира сего, с тяжёлым умным взглядом и величественной поступью, он жил в горах недалеко от людских деревень. Его аскетичный облик никак не вязался с легендами о нём. Люди молвили, будто колдун дюже богат, будто живёт он в горах в наскальном замке, служат ему в этом замке не люди, а птицы, белки, мыши, ежи и зайцы. Говорили также, что колдун выпивает каждый день три огромных кубка мёда, который приносят ему сами пчёлы с местной пасеки, и не ест ни рыбы, ни мяса – на что только не способна человеческая фантазия. Колдуна боялись. Случилось, что во время охоты один из местных убил косулю, так колдун поднял руку на человека, и хлопчик тот долго потом в лес не хаживал – боялся новой встречи с колдуном. Единственное, что поражало деревенских – так это отношение колдуна к детям. Колдун нашёл в горах заплутавшего мальца, забрал к себе в наскальный замок, отогрел, накормил, напоил, дал тёплую одежду и припроводил на следующий день обратно в деревню, да не с пустыми руками, а сунул в ладошки ребёнка две золотые монеты. Прознал колдун, что семья мальчонки в крайней бедности и нужде прозябает. Отсюда и пошли слухи о чрезвычайном богатстве колдуна и его прислужницах-белках. Чего только потом этот малец у себя дома не нарассказывал. Если верить мальчонке, так колдун не так суров и не жаден вовсе, и к людям относится весьма терпимо, и нет в его сердце ни ненависти, ни злобы, лишь печаль жгучая. А к ребятишкам малым колдун вообще добр и терпелив, и очень участлив. Говорит, что «дети – как цветы на земле, и нет ничего прекраснее и добрее этих созданий».

Жизнь текла своим чередом. Старики отпускали бороды, детский плач оглашал деревни, играли свадьбы, пели песни, водили хороводы, собирали один урожай за другим, одна ярмарка сменяла другую – события ускользали сплошной чередой, как песок сквозь пальцы. Лишь одного колдуна время не трогало. Он не менялся ни внешне, ни внутренне. Его неизменно видели черноволосым, чернобровым, безбородым, сильным и крепким, всегда одиноким и угрюмым. Знали люди и о печальной судьбе колдуна.

Редко захаживал колдун в местные деревеньки. Слёзной мольбою упрашивали его порой излечить недуг. Ко взрослым больным он редко хаживал, а на просьбу спасти жизнь ребёнка всегда откликался. Не было ни одного раза, когда бы колдун пренебрёг мольбою матери о здоровье её дитя. Появляясь в одной из деревень раз за разом, колдун невольно, незаметно для самого себя стал захаживать туда всё чаще и чаще. На краю деревни росла сирота. Беспризорная девчушка лет восемнадцати сама и в поле работала, и в саду, и за скотиной ухаживала, могла и плетень подкосившийся поправить, и воды кадку доверху натаскать, и за хворостом на лошадёнке в лес съездить, и ниток напрясть из мотка шерсти, и хлеб испечь, и сшить на себя, что угодно. Жизнь научила её не бояться никакой работы. Трудолюбивая, старательная, всего она достигала своим трудом и упорством – выбора не было, это удел любой сироты. И колдун, проходя мимо её хаты, как-то само собой заглядывался на дивчину, и не раз, и не два, и даже не три, потом понял, в чём дело, и пришёл в её дом незваным гостем. Это случилось с колдуном впервые – единственный раз в своей жизни, когда он оробел перед смертной. Девчоночка взглянула на него, смекнула, зачем появился на пороге, и плеснула на него воды из кадки – дескать, иди, куда шёл. Вместо того, чтобы обозлиться и ощериться, он низко склонился перед дивчиной и тихо произнёс: «Не гони меня прочь, девица, а дай слово молвить…» Что было дальше, никто не слышал, но только колдун стал частым гостем в хате сироты, а через некоторое время на руке красавицы деревенские разглядели золотое обручальное колечко. Колдун был не верующий, священник не освящал их брак, но суть происходящего не менялась: вся деревня знала, что сиротка вышла замуж за колдуна. Хата дивчины преобразилась с тех пор. О её нарядах в окрестных деревнях ходили легенды. Говаривали люди, будто едят они с колдуном на золоте, спят на шелках, носят сафьяновые сапожки, а в ушах у дивчины горят рубины величиной с дикую сливу. Любил колдун свою жену без меры, поражаясь самому себе, насколько же чувство может изменить, преобразить человека. Живя в деревне, колдун так или иначе сталкивался с местными. Его не любили. За что – сложно сказать. Он просто был не таким, как все. Иного нрава, иной веры – не носил креста на шее – угрюмый, вечно погружённый в себя, высокий, статный, очень рослый, не каждый казак мог помериться с ним силушкой, а самое главное – богатый, и отколь богатство сиё – никому было неведомо, а раз неведомо, значит, от нечистой силы. И завидовали молодухи в окрестных деревнях, что какая-то девка, сирота, без роду, без племени живёт, как княжна, в любви и довольстве избыточном. Колдун впервые за свои тысячи лет земной жизни был счастлив. Это незнакомое ему состояние передавалось всему живому вокруг – цветы распускались, когда ступал колдун своими могучими стальными подошвами по лесным тропинкам, птицы издавали свои переливчатые трели, занимаясь на разный лад, звери приветственным рычанием провожали его рослую фигуру. Но настоящее состояние полёта, неописуемой эйфории ощутил колдун с рождением дочери. Крохотное создание назвали Изольдой. Малышка была, как две капли воды, отражением самого колдуна. Он смотрелся в неё, как в зеркало, узнавая в ней свои черты, мимику лица, движения, интонации голоса. Тогда колдун впервые задумался о своём бессмертии. А надо ли оставаться бессмертным? Может, лучше обрести душу смертного, стать, как все, и всю жизнь посвятить своему ребёнку, быть подле девочки и жены?