Что-то снова зашуршало сзади них. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Начало холодать. Над горизонтом висел месяц. Месяц, похожий на кусок мела и такой же безжалостный, как в ту последнюю ночь…

После побега из концлагеря Штайнер неделю скрывался у одного из друзей. Сидел взаперти на чердаке, готовый в любой момент бежать по крыше, если услышит подозрительный шум. Ночью друг приносил ему хлеб, консервы и пару бутылок с водой. На вторую ночь он принес ему несколько книг. Штайнер читал их в течение дня, чтобы отвлечься. Нельзя было зажигать свет и курить. Для прочих надобностей на чердаке стоял горшок в картонной коробке. Ночью друг выносил его, а потом снова приносил наверх. Они должны были быть так осторожны, что не разговаривали между собой даже шепотом: служанки, которые спали рядом, могли услышать и выдать.

– Мария знает? – спросил Штайнер в первую ночь.

– Нет. Дом под наблюдением.

– С ней что-нибудь случилось?

Друг покачал головой и вышел.

Штайнер спрашивал всегда одно и то же. Каждую ночь. На четвертую ночь друг наконец сообщил, что видел ее. Теперь она знает, где Штайнер. Ему удалось ей шепнуть. Утром он ее снова увидит. В толпе, на недельном рынке. Весь следующий день Штайнер писал письмо, которое должен был передать ей друг. Вечером он разорвал письмо. Он не знал, наблюдают ли за ней. Ночью он по той же причине попросил друга больше не встречаться с ней. Еще три ночи он провел на чердаке. Наконец друг принес деньги, билет на поезд и костюм. Штайнер постриг себе волосы и вымыл голову перекисью водорода. Потом сбрил усы. Перед обедом он ушел. У него была куртка, какую носят монтеры, а в руках ящик с инструментами. Штайнер должен был немедленно уходить из города. Но он не выдержал. Он не видел жену уже два года. Он пошел на рынок. Через час он ее увидел. Его начала бить дрожь. Жена прошла мимо, но его не заметила. Штайнер пошел за ней и, нагнав, сказал в спину: «Не оглядывайся. Это я. Иди дальше! Иди дальше!»

Ее плечи задрожали, она откинула голову назад. Потом пошла дальше. Но она шла как во сне, вся отдавшись шепоту, раздававшемуся позади нее.

– Тебе что-нибудь сделали? – спросил голос за ее спиной.

Она покачала головой.

– За тобой следят?

Она кивнула.

– И сейчас?

Она колебалась. Потом покачала головой.

– Я сейчас ухожу. Попробую вырваться. Я не могу тебе писать. Это опасно для тебя. – Она кивнула. – Ты должна со мной развестись. – Женщина на секунду задержала шаг. Потом пошла дальше. – Ты должна со мной развестись. Ты пойдешь завтра туда. Ты скажешь, что разводишься со мной из-за моих убеждений. Ты скажешь, что раньше ни о чем не знала. Ты поняла? – Женщина шла дальше выпрямившись, словно окостенев. – Пойми, – зашептал Штайнер. – Это для твоей безопасности. Я сойду с ума, если они что-нибудь тебе сделают. Ты должна развестись – тогда они оставят тебя в покое. – Женщина не ответила. – Я люблю тебя, Мария, – сказал Штайнер тихо, сквозь зубы, и его глаза вспыхнули от возбуждения. – Я люблю тебя, и я не уйду, пока ты не пообещаешь! Я вернусь обратно, если ты не пообещаешь! Ты слышишь меня? – Наконец женщина кивнула. Ему показалось, что прошла вечность. – Ты обещаешь? – Женщина медленно кивнула. Ее плечи упали. – Я сейчас сверну и выйду справа. Сверни налево и иди мне навстречу. Ничего не говори, ничего не делай! Я хочу тебя видеть. Потом я уйду. Если ты ничего не услышишь, значит, я вырвался.

Женщина кивнула и пошла быстрее.

Штайнер завернул за угол и пошел вверх по проходу между мясными рядами. Перед прилавками торговались женщины с корзинками. Блестевшие на солнце кровавые куски мяса казались белыми и невыносимо воняли. Мясники орали. Но вдруг все исчезло. Стук топоров по деревянным колодам превратился в тонкий звон косы. Были только березы, скошенный луг, свобода, ветер, любимые шаги, любимое лицо. Их глаза встретились и не могли расстаться, и в них было всё: боль, и счастье, и любовь, и разлука, жизнь, вспыхнувшая огнем на их лицах, страсть, мука, нежность и отречение, неистовое кружение тысяч блестящих ножей.

Они шли навстречу друг другу, и одновременно останавливались, и снова шли, не сознавая ничего. Потом – режущая пустота. Только через несколько мгновений глаза Штайнера снова стали различать цвета и калейдоскоп базара, бессмысленно мелькавший перед его глазами. Он с трудом сделал несколько шагов, потом пошел быстро, насколько это было возможно, чтобы не бросаться в глаза. Он сбил половину свиной туши со стола, покрытого клеенкой, услышал ругательства мясника, похожие на грохот далекого барабана, забежал за угол и остановился.

Он видел, как она уходила с рынка. Она шла очень медленно. На углу улицы она остановилась и обернулась. Так она стояла долго, немного подняв лицо, широко раскрыв глаза. Ветер трепал на ней платье. Штайнер не знал, видит ли она его. Он не решался показаться ей еще раз. Он чувствовал, что она может не выдержать и броситься к нему. Потом она подняла руки и положила их на грудь. Она отдавала ему свою грудь. Она отдавалась ему. Она отдавалась ему в мучительном, бесплодном, слепом объятии, открыв губы, закрыв глаза.

Потом она медленно отвернулась, и темная пропасть улицы поглотила ее.

Через три дня Штайнер перешел через границу. Ночь была светлая и ветреная, на небе стоял месяц, похожий на кусок мела. Штайнер был крепким человеком, но когда он, весь мокрый от холодного пота, пересекал границу, он обернулся назад в ту сторону, откуда шел, и, как в бреду, произнес имя своей жены.

Он вынул новую сигарету. Керн зажег ему спичку.

– Сколько тебе? – спросил Штайнер.

– Двадцать один. Скоро двадцать два.

– Так. Скоро двадцать два. Не до смеха, а, крошка? – Керн покачал головой. Штайнер немного помолчал. Потом сказал: – В двадцать один я был на войне. Во Фландрии. Тоже было не до смеха. Сейчас в сто раз легче. Понимаешь?

– Да, – Керн обернулся. – И это лучше, чем смерть. Я все это знаю.

– Тогда ты много знаешь. До войны такие вещи были известны немногим.

– До войны – это было сто лет тому назад.

– Тысячу. В двадцать два я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать чему?

– Да.

– Прекрасно. – Штайнер зажмурился. – У меня не было ничего особого. Рана в мякоть, без особой боли. Но рядом со мной лежал мой друг. Не какой-нибудь друг. Мой друг. Осколок попал ему в живот. Он лежал и кричал. Не было морфия, понимаешь? Даже офицерам не хватало. На второй день он так охрип, что только стонал. Умолял, чтоб я его прикончил. Я бы сделал это, если б знал как. На третий день вдруг дали на обед гороховый суп. Пустой гороховый суп с салом. А до того нам давали какие-то помои. Мы ели суп. Были страшно голодны. И пока я жрал этот суп, жрал с наслаждением, как животное, забыв все на свете, я видел за краем тарелки лицо моего друга, искусанные в кровь раскрытые губы. Я видел, что он умирает в муках, через два часа он был мертв, а я жрал, и суп казался мне вкусным, как никогда в жизни.

Он замолчал.

– Но вы же были ужасно голодны, – сказал Керн.

– Нет, не в том дело. Тут другое: кто-то может околевать рядом с тобой, и ты этого не ощущаешь. Сострадание – допустим, но боли-то ты не чувствуешь! Твой живот здоров, в этом все дело. В полметре от тебя человек в мучениях и стонах прощается с жизнью, а ты ничего не ощущаешь. В этом все несчастье мира. Запомни, крошка. Поэтому все так медленно движется вперед. И так быстро назад. Ты веришь в это?

– Нет, – сказал Керн.

Штайнер улыбнулся.

– Понятно. Но при случае поразмысли над этим. Может быть, тебе это поможет.

Он встал.

– Я ухожу. Обратно. Таможенник не предполагает, что я вернусь именно сейчас. Он ждал первые полчаса и будет ждать завтра утром. То, что я переберусь именно сейчас, не влезает в его мозги. Таможенная психология. Слава богу, через некоторое время преследуемый всегда становится умнее, чем охотник. Знаешь почему?