Поход на ромеев замышлялся князем, чтобы не добычу взять да данью обложить побежденных, а на ратном поле слить всю Русь в одну дружину, сковать в лютой сече все земли и всех удельных князей в один булатный меч.

– Ах, жена моя, – вздохнул князь. – Ты же не слепая ныне и мудрости тебе не занимать… Нельзя прогнать Креславу! Русь собрана, как жемчуг на худую нитку. Тронешь, и рассыплется слезами.

– Коль не прогнать – ступай к ней, – раздразнивая князя, княгиня потянулась сладко. – А свои ласки я младенцу отдам. Ты слаб и ласк моих недостоин.

Мрачнее грозовой тучи вернулся князь от жены. И не было ему покоя: куда ни ступит, куда ни бросит взор – перед очами княгиня – преображенная, манящая, прелестная… И разум помутился! Словно отрок несмышленый, объятый похотью и страстью, но с погасшими очами.

И ярость не сдержал, пошел к Креславе:

– Прочь с моего двора! И более не являйся пред мои очи!

– Добро, – смиренно молвила она. – Я стала не мила тебе, и ты решился… Добро, я повинуюсь.

Молча собралась, позвала свою наперсницу и, встав у порога, поклонилась в пояс:

– Прости, мой господин. Прощай, мой князь.

Опомнился Игорь, унял ярость, да уж поздно – слово сказано! Не миновать беды, не избегнуть распри с северянами…

– И ты прости, Креслава, – задавливая слабость, вымолвил он. – Не пожалел тебя… Но передай отцу, пусть пожалеет Русь!

В молчании скорбном Креслава удалилась, а князь выбежал на гульбище, чтобы вслед ей посмотреть.

Наложница спустилась с крыльца, ворота миновала и направилась в Подол!.. ан нет, вернулась вспять – и к городским воротам. А за стеной киевской ей путь один – под отчий кров, в земли северян…

Ознобило князя от предчувствия, поникла голова: изгнание Креславы не принесло покоя…

Весь первый год князь Игорь ощущал себя словно в ночь перед сражением.

Сон потерял, пища не лезла в горло, не радовала, и не могла утешить его печали прекрасная княгиня, и даже светоносный сын баловал душу лишь тогда, когда был на руках. Ночами чудилось ему, что к Киеву подходят рати – слышался топот, скрип телег и даже костры виделись ему окрест городских стен. Князь высылал дозоры, а дружину держал в походном порядке и слал к северянам тайных послов, которые бы упредили его вестью о замыслах обиженного князя. Послы возвращались с хорошими вестями, мол-де, похода на Киев никто не замышляет, в государстве покой и благодать – князь Игорь не верил послам! А одному приказал отрубить голову, обвинив в измене.

Минул второй год, однако распри не случилось. Князь северский не грозил мечом, дань платил исправно, да Великому князю и тут чудился подвох: должно быть затаился, тянет время, сговорится с печенегами или хазарами, заключит тайный союз и пойдет войной на Киев!

Ужель простит позор? Не затаит обиды? Сберет полки, совокупит союзников и всадит нож в спину, отомстит за поруганную дочь свою, Креславу…

Княгиня же, руками мужа изгнав соперницу, теперь томилась в одиночестве. Ладо редко являлся на женскую половину терема, и если приходил, то печальный, отягощенный заботами, не замечая прелестей жены своей. Позабавится с сыном, окинет горьким взором княгиню, ее ложе и уйдет восвояси. Заподозрила княгиня, что виной всему опять она, Креслава! Изгнали ее, но дух проклятой наложницы витает в покоях, висит камнем на сердце лады. Знать, опоила зельем, приворожила, присушила!

– Что ты не весел, князюшко мой? – пыталась она размягчить его сердце. – Или беда случилась в Руси? Отчего твоя печаль-кручина?

– Не случилась, да скоро случится, – горевал Игорь. – Потому и нет мне покоя.

Князь не ведал своего рока, не знал он, жаждущий покоя, что все тревоги его пусты и напрасны, ибо Креслава отринула месть и спесь, презрела отчий кров, а обрядившись нищенкой убогой, осталась в Киеве. С наступлением ночи приходила она к терему, чертила округ него оберег, говорила заклятье и до утра сражалась с Тьмой. И страже было невдомек, что это нищенка бродит окрест с зажженной свечой да колокольцами. Однажды бедовой, томительной ночью вышел князь за ворота и заметил колеблющийся огонек, плывущий вдоль каменной стены. Выхватил он меч и затаился, почуяв недоброе. Когда же призрачный светлячок приблизился, увидел он согбенную старушку со свечой.

– Что ты делаешь тут, старая? – опуская меч в ножны, спросил князь.

Услышала она голос и вдруг бросилась бежать, да так резво, что князь насилу ее догнал. Схватил за плат, сдернул и рассыпались по плечам прекрасные буйные космы, спина у старухи распрямилась и обнажился чистый лик.

– Отпусти меня, – попросила Креслава. – Ступай в покои и спать ложись. Я стану твой сон оберегать. Только княгине не сказывай, что меня встретил.

Так, ни слова не сказав в ответ, отпустил князь свою отвергнутую наложницу и отправился в терем. Будто гора свалилась с плеч. Лег он и спал беспробудно целых три дня. Княгине же и словом не обмолвился, но каждую ночь выходил на гульбище и подолгу смотрел на блуждающий во тьме огонек, который приносил ему покой и благодать.

Не грозила больше распря, не туманила разум грядущая беда – проливать братскую кровь, да скоро мало-помалу иное горе охватило Великого князя. Явилось оно незримо, будто бы невзначай, подобно той капле, что точит твердый камень.

Заморские послы изведали прелесть и красу княгини русской и наследника престола, да разбредясь по странам своим, разнесли молву. А по удельным землям в Руси уж давно слава разбежалась. И пошли отовсюду ко двору в Киеве цари, князья, вельможи с одной жаждой – позреть на чудо. Людно стало у терема, словно на базаре: чужие языки, наречия, глаголы. Изумление, возгласы молитв, гимны красе и голоса печали – все сливалось в вороний грай. Поначалу Великий князь гордился и даже похвалялся своей дивной женой и сыном, но скоро позрел и услышал – князья иноземные вздыхают от жажды обладать красой и прелестью. А вот уж слух доносится, что некий печенежин идет с обозом к Киеву, и не дары везет, а золото и серебро, шелка да парчу и прочий дорогой товар, чтоб сторговать русскую княгиню! И кто-то уже пытался стражу подкупить, чтобы ночной порой войти в покои и похитить несравненное чудо Руси!

Князь ревностью объялся и не велел пускать к стенам теремного-детинца ни владетельных царей, ни их послов с дарами. Княгине же наказал, чтобы сидела взаперти, при страже из бояр и верных тиунов. Кто бы ни являлся на Русь – будь то князь или просто купец, вызывал гнев у князя. Он, словно лось во время гона, готов был насмерть биться со всем, что стояло на пути либо имело способность двигаться. От этой ревности он сох, мрачнел, вновь стал страдать бессонницей. И утешался редко, лишь под крылом княгини.

– Мой любый князь, мой господин, мой лада, – слушал он пьянящий, как зелье, голос. – Отринь печаль свою. Русь под защитой Владыки Рода, а я – под твоей. Ты мне и муж, и царь, и бог!

Он внимал ее речам, упивался ими, как медом, и на короткий миг обретал и веру, и покой. Но минет час, другой – и снова все вокруг охватывается мраком ревности и ветром мести. И мнится ему – злодеи задобрили стражу и пробираются в терем, а то послышится приятный смех княгини среди ночи и голос Претича боярина-красавца, а ныне воеводы славного, что был когда-то тиуном, а ныне волею жены возрос, приблизился к престолу и стал вторым после Свенальда. Как пардус врывался Игорь в покои княгини, но всякий раз видел лишь нянек-мамок да сокровища свои – жену с сыном.

Но более всего князя смущала ночь, когда зажигались купальские огни. В этот светлый праздничный день княгиня претила мужу входить в свою светлицу и на глаза являться. Ночью же она с сыном на руках выходила на гульбище и стояла под звездами до самого утра, будто бы любовалась купальскими кострами, однако сама смотрела в небо. Когда же днепровские берега расцветали огнями, над Киевом невесть откуда появлялся одинокий сокол. Почти незримый, он до зари кружил над теремом, и крик его любовный жалил княжеское сердце.