Открывая глаза
Посвящается моему отцу Сугарову
Анатолию Дашеевичу.
Был конец зимы, но крепкий морозец щипал лицо, а холодные, легкие хлопья снега кружил заунывный ветер. Иногда мимо торопливо пробегали шаги прохожих, спешащих куда-то в такую малоприятную погоду. Виталий медленно осторожно шел по тротуару, постукивая перед собой тросточкой. Под ногами хрустел снег – успокаивающе, монотонно. Жалобно покачивались тополя. Где-то высоко над головой сипло, недовольно каркнула ворона. Прошуршали шины. А Виталий все также медленно добрался до своей заветной скамеечки, нагнулся, смахнул варежкой пушистый слой, наметенный за ночь, присел. Редкие прохожие не обращали внимания на одинокого мужчину в темных очках, неподвижно сидящего на ветхой скамейке посреди дворового скверика, а тот их не видел.
Виталий глубоко вдыхал морозный обжигающий воздух, подняв воротник, заслоняясь от разыгравшегося ветра, и слушал звуки, окружающие его, вспоминал. Сняв варежки, подхватил ладонью горсть невесомого снега.
«Снег, снег, – думал он, чувствуя, как комок постепенно тает в руках, и ледяная вода капает между замерзших пальцев. – Снег – белый…Белый, как снег…Много-много белого снега. Наверное, вокруг все белое: и дома, и земля, и деревья, и эта скамейка, и я сам. Это красиво – падают снежинки, танцуют, кругом сугробы, кружева…Увидеть бы еще хоть разок белый снег!» – вздохнул Виталий, пряча озябшие мокрые руки в варежки.
Ветер кружил снежинки, и они касались его лица, словно тонюсенькие иголочки, щекотали и моментально таяли, притронувшись к коже.
Виталий любил зиму, еще с детства, когда будучи совсем мальчонкой, играл в снежки с деревенскими ребятами, лепил снеговиков и штурмовал сугробы-крепости, а, став постарше, ходил на охоту в заснеженную тайгу, где чувствовал себя, как дома. А потом – маленький лесной домик, где он жил несколько лет, работая лесорубом. Вставая каждый день ни свет, ни заря, открывал низкую дверь и окунался с головой в таинственный волшебный мир зимнего леса. Высокие, под самые облака березы с разлапистыми ветвями окружали со всех сторон одинокий крохотный домишко, принарядившись изысканными кружевами, ажурными шалями и походили на застенчивых невест перед алтарем. Стены леса убегали туда, где меж уже расплывающихся стволов куталась и клубилась призрачная голубоватая дымка, застилая от взгляда что-то, может, невероятно интересное и таинственное. Направо – лес, налево – лес, впереди – лес и сзади – многие-многие километры леса, усыпанные толстым покровом ослепительно – белого снега, который, казалось, искрился и полыхал своим собственным внутренним светом даже без помощи солнца. И – тишина. Настоящая, звенящая, ничем не тревожимая тишина. Она, словно бродила неслышно и незримо, касаясь невидимой рукой хрустальных ветвей. Мягко и плавно вниз срывались бесшумные клочья снега, будто стремительные вспугнутые птицы. Даже ветер затихал в восторженном изумлении, заглядевшись на такую неземную красоту, и, лежа на самых макушках чудо – деревьев, только тихо-тихо вздыхал и ахал, пораженный в самое свое ветряное сердце.
А воздух! Им можно было дышать, дышать, дышать и не надышаться, ничего не делать, а просто дышать, дышать им всю жизнь и быть самым счастливым от осознания, что дышишь этим кристальным, прозрачным, вобравшим в себя всю чистоту мира, воздухом.
А потом Виталий шел на свою лесосеку по утоптанной дорожке, стоило с которой лишь отойти на шаг, как проваливался по самое колено в рыхлый пушистый, хрустящий снег, похожий на бескрайнюю огромную перину. Над головой смыкались низкие ветви, отяжелевшие от налипших лохмотьев снега, переплетались в причудливые узоры, образуя фантастический белоснежный купол, с которого то и дело сыпались искрящиеся, переливающиеся звездочки – снежинки, смеясь под лучами раннего ленивого солнца. И весь этот безбрежный простор, окруженный хрустальными балеринами – березками, сиял и перемигивался озорными бриллиантами огоньков, рассыпанных из солнечных карманов по нежному снегу.
А вечером он возвращался в свой уютный домик уставший, голодный, но веселый и довольный и снова любовался раскинувшейся вокруг него красотой: белым-белым снегом, деревьями в узорных кружевах, тенями, что тянулись по ровной глади, словно синие реки, голубым, бездонным небом, вознесшимся высоко-высоко над самыми макушками. Слушал чуткую тишину, изредка нарушаемую лишь стуком дятла, хриплым карканьем вороны или звонким пересвистом какой-нибудь пичуги, да цоканьем белки, молнией скачущей с ветки на ветку. И кругом белым-бело, как в снежной зимней сказке…
Снег запорошил не на шутку, злыми стрелками впиваясь в лицо, и Виталий, совсем замерзнув, поднялся со скамейки и, тщательно нащупывая дорогу палочкой, побрел обратно. Подъезд. Дверь. Ступеньки. «Раз, два, три, четыре, – про себя считал Виталий, держась одной рукой за холодные перила. – Первый этаж…Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» – он осекся, потому что откуда-то сверху, громко и очень быстро громыхая тяжелыми ногами, несся кто-то. Видимо, несся, не разбирая дороги: лестница прямо-таки загудела. Виталий прижался к перилам, освобождая дорогу, но этот кто-то либо был очень громоздок, либо просто не заметил его, потому что, долетев до Виталия, он с такой силой задел (толкнул?) его, что тот едва не полетел вниз, и только руки, судорожно вцепившиеся в перила, спасли от падения. Раздался треск, и дребезжащий стук катящейся по ступеням трости. Но, не остановившись, даже не замедлив своего бега, этот кто-то помчался дальше, и уже откуда-то снизу у самой двери крикнул густым гнусавым голосом:
– Не дрейфь, мужик, не трону! – и, расхохотавшись, с грохотом вылетел из подъезда.
Виталий нагнулся, нащупал упавшие очки, пробежался по ним пальцами – одно стекло выпало – тяжело вздохнул и, положив их в карман, спустился вниз за палкой. Долго тыкался по углам, шаря руками по грязному, заплеванному полу. Нашел. К счастью, она не пострадала. Вновь начал подъем. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Вот, наконец, и его дверь. Но внезапно нахлынувшая обида и горечь заставили его остановиться, прислонившись к шероховатой стене. «Человеком не считают, – сокрушенно и безнадежно бились в голове мысли. – Не замечают, плюют, смеются, может и рожи корчат прямо в лицо или пишут чего на дверях: все равно ведь не увижу, не догоню, не узнаю… Эх, люди, люди, знали б, как тошно быть недочеловеком, неполноценным, забытым, отвергнутым, никому ненужным… Поймите же меня! Эх, вы, люди – нелюди!» – отчаянно покачал головой Виталий и открыл дверь.
Его мучила бессонница. Уже которую ночь он все пытался заснуть, вертясь с боку на бок, но сон ускользал, словно смеялся над ним. Лишь несколько раз за ночь накатывала чуткая поверхностная дремота с какими-то смутными, неясными, зыбкими образами, которые тянулись, тянулись без смысла, как беспорядочное нагромождение камней много-много часов, но, пробуждаясь, он понимал, что сон длился всего несколько минут. И вновь он лежал на кровати, широко раскрыв глаза, слушая, как медленно-медленно, по каплям падает время, все тише, медленнее, пока и вовсе не останавливалось, сгущаясь все плотнее, как бесконечное, замкнутое намертво кольцо вокруг маленького, беззащитного, одинокого человечка, и душило его, душило, как огромный удав – крохотную жертву.
И Виталий задыхался в объятьях тьмы, что вливалась потоком в глаза, в уши, в легкие, в сердце, подобно беззвучному, но безжалостному океану, в котором он барахтался, объятый ужасом и отчаянием, корчился в немом вопле, моля о пощаде, метался в агонии безысходности и безнадеги, рыдал и плакал, не находя утешения, рвал душу пустыми невозможными мечтами и умирал от тоски и одиночества. Каждый день, каждую ночь, каждую минуту.
Мрак съедал его, как ненасытное чудовище, без остатка, преследовал его неотступно, самозабвенно, злорадно, торжествующе хохотал в лицо, видя его беспомощность, хватал его цепко и болезненно, впиваясь острыми когтями в незрячие глаза, шептал в самое ухо: «Ты – мой, голубчик, мой! И я тебя уже не отпущу! Ты будешь в моем плену до самой смерти, ты будешь вопить и биться головой об стены от отчаяния и бессилия, но я все равно буду с тобой, вокруг тебя, в тебе! Я твой страх, твоя боль, твое вечное страдание! Я – кромешный мрак!»
