Царь крестится и, оглядываясь на своих ближайших советников в вере, ищет поддержки в одинаково бородатых, но все равно таких разных лицах.

Ярко блестит солнечный луч на золоченом боку витого подсвечника, падает на зеленое сукно стола, задевая чистый лист бумаги и остро очиненое гусиное перо на нем. Черный шелк рясы играет плавными складками на легком сухом теле протопопа Стефана Вонифатьева. Строго смотрит отец Стефан, рука его жмет край стола, другая туго натягивает цепь нагрудного креста.

Напряженные фигуры членов царского кружка «ревнителей благочестия» – вдоль стены покоя на длинной скамье.

– Пришел трудный час для церкви нашей, покинул этот мир святейший патриарх Иосиф. Государь просит нашего совета, надобно решать, кому быть главой русского православия… – Вонифатьев положил руку на чистый лист, – как решим, так в челобитной царю и отпишем…

– Что долго думать, тебя, батюшка, и подпишем, – дьякон Федор вскинул острую бороденку, – ты у царя духовник…

– Да и благочестия тебе не занимать, – Аввакум переглянулся с Нероновым, тот одобрительно кивнул головой.

– Стар я, да и немочи одолели, – отец Стефан польщен, – мягок характер мой, а здесь рука жесткая нужна…

– Помоложе бы кого… – Отец Данила гладит седоватую бороду, – кроме митрополита новгородского некого…

– Этот в вере тверд… Да, характер не мед… Словом Божьим владеет… – голоса ревнителей затихают, взгляды всех останавливаются на Аввакуме, который, подняв руку, привлекает всеобщее внимание.

– Всем взял митрополит… – голос попа тих, но внятен, – одно тревожит меня, горд непомерно Никон, заносчив и завистлив, как бы беды не вышло, когда власть большую дадим ему…

– Гордыню смирит… Патриаршьи ризы не таких гнули… Зато характер тверд… Защитит нас в вере нашей… – возражают «ревнители».

Вонифатьев теребит крест.

– Падает вера, укреплять ее в людях наш святой долг… – царский духовник взял перо в руку, неохотно подвинул к себе чистый лист, – ну так что, пишем в патриархи Никона?

«Ревнители» молчат. Иван Неронов грустно и неодобрительно качает головой, Аввакум осуждающе оглядывает напряженные лица.

Смиренный лик Христа на драгоценной патриаршей панагии в складках саккоса рядом с золотым массивным крестом. Тяжелый посох искрит самоцветными бликами в крепкой руке новоиспеченного патриарха. Никон упивается своим новым высоким предназначеньем, косит глаз на молодого царя, прямо и строго сидящего рядом.

Аввакум слегка наклонил голову, стоя перед ними в патриаршей палате, слушает слова святейшего повеления.

– Зная твою твердую непреклонность в вере, большую силу проповедей, высокое, всем известное благочестие, направляем тебя настоятелем городского собора в Юрьевец, посвящаем в сан протопопа, – голос Никона величав и торжествен. Царь ласково улыбается и кивает согласно, поглаживая лист с большой патриаршей печатью.

Аввакум без признаков радости, настороженно, испытующе смотрит на патриарха, медленно, словно нехотя, шагает к Никону, склоняя голву не перед человеком, но перед божественной властью.

– Благослови, владыка, на дела трудные и долгие, – осторожно ловит и прижимает к губам благословившую его руку патриарха.

Царь всхлипнул и запечатлел на лбу молодого протопопа мягкий поцелуй.

Крытая повозка приняла в свое лоно нарядную, в дорогой однорядке протопопицу. Настасья, пополневшая, румянолицая, устраивает возле себя маленького Прокопия, который тянет ручки к лошадиным хвостам, упрямо стараясь перебраться поближе к облучку, Аввакум в новом протопопском одеянии порывист и полон энергии. Иван Неронов, солиден и спокоен, степенно сопровождает своего нервного собрата.

– Горяч ты больно, Аввакум, хочешь, чтобы сразу же слово Божье находило отклик у людей. А они разные, всех под одну гребенку одним махом не острижешь, – Неронов поднимает грустные глаза к жесткому лицу молодого протопопа, – мягче надо, люди ласку любят.

– Любят, – соглашается Аввакум, – но и требовать надо соблюдения правил Божьих, – он нервно теребит бороду, – ты вот мягок, отец Иван, да что-то паства и у тебя в храме шумит, многие до конца службы уходят.

– Длинна служба, пока все по порядку перечтешь… – Неронов мрачнеет взглядом, – но все равно у меня душа к многогласию не лежит… Никон-то склоняется службу укоротить, – осторожно добавляет он.

– Не ему менять Стоглавым собором установленное, – злится Аввакум.

– Поживем – увидим, – Неронов помолчал, – давай прощаться что ли, Петрович. Смотри, в самой патриаршей области тебе большой собор доверили, если что, Никон строго спросит, не по нраву ты ему.

– Бог рассудит… – Аввакум обнял Неронова, трижды поцеловались иереи, – спасибо тебе, век буду помнить доброту твою.

– Бог в помощь тебе, протопоп.

– Мало жертвуют прихожане, – Аввакум недовольно встряхнул оловянную кружку, глухо звякнуло несколько монет, – слаба у людишек любовь к Господу.

– Не только деньгами любовь к Богу выражается, отче, – отец Никодим, соборный поп, укоризненно качает головой, он стар и плешив, слезящиеся глаза печальны и мудры. – Подати смердов душат, а купцы что-то мало церковь жалуют. Воевода, и тот медяками отделывается…

– Ты уж больно добр, отец Никодим, вчера опять покойника бесплатно отпевал…

– А что я возьму с бедноты, не штаны же с них последние снимать?

– То-то и оно, ох и беден приход, а тут еще десятину отбирать…

Ярмарка, хоть и небольшая, но людная, разместилась на окраине Юрьевца. Скуден торг, а все же есть чем обзавестись, да и развлечься после тяжкой покосной поры.

Скоморохи и гусельники, кривляясь и выкрикивая злые и меткие частушки, собрали народ у края торжища. Медведь косолапо, увалисто пляшет под ритмичные глухие удары бубна, поводырь, подмаргивая хмельным глазом, потешает зрителей.

– А ну, Мишка, покажи, как воевода свою тещу любит?

Медведь тяжелой лапой бьет поводыря по голове, тот валится на притоптанную траву, дрыгает ногами. Народ хохочет.

– Покажи, как поп службу несет, – поводырь встает перед медведем на колени, тот громко ревет, изображая когтистой лапой подобие креста.

Аввакум яростно хлещет жеребца, направляя повозку прямо на веселящуюся толпу. За ним – четверо верховых стрельцов.

– Помнешь людей-то! – краснолицый мужик в островерхой шапке ловит коня за узду, – сдурел, поп?

Протопоп бросает вожжи, ныряет в толпу, расталкивая зевак.

– Прекратить богопротивное зрелище! – размахивая крестом, кричит он, подбегает к поводырю, хватает за рубаху, – царская воля тебе не указ? – тычет он крестом человека в лицо, – пошто гулянку устроил, шуткам непотребным предаешься?

– Отпусти мужика, поп… Убьешь, крест, он ведь тяжелый… Озверел совсем… – люди ощетинились, толпа уплотнилась.

– Молча-ать! – взревел протопоп, оттолкнул поводыря, тот упал, пополз в сторону.

Медведь, глухо рыча, поднялся на задние лапы, гремя цепью, крутя головой, валко пошел на Аввакума. Тот обернулся, почуяв опасность, рванулся в сторону, ища спасения, но позади – враждебная толпа, а медведь совсем уже близко, страшна красная пасть с грязно-желтыми крупными клыками, маленькие глазки в лютой ярости налились кровью.

Гулко ухнула стрельцовская пищаль в руках ближнего всадника, медведь нехотя завалился набок и затих…

Недолгая тишина взорвалась негодующими криками.

– Бей его… Ты что, на нем крест… Ох и вреден поп… За что медведя-то… – люди обступили протопопа, в руках у мужиков замелькали колы и жерди…

– Бога чтить надо, а вы шуткам еретическим смеетесь, – Аввакум не испуган, скорее удивлен, что люди не покорны, как всегда, а возбуждены и агрессивны.

– Мы-то чтим Господа, а ты пошто Божий знак поганишь, крестом человека бьешь? – голос краснолицего зло возбужден, – животину ручную смертью наказал…