Ковригин терпеливо слушал в течение сорока пяти минут ее излияния, стараясь отделять интересные и нужные сведения от словесного сора, которым Анна Ильинична щедро разбавляла свою речь. Иногда задавал ей вопросы, но больше молчал и заметно мрачнел по мере узнавания подробностей этой странной и невероятной истории. Когда она кончила, он задал ей последний, осторожный вопрос:

- А скажите, Анна Ильинична, может кто-нибудь из персонала больницы распространять по городу заведомо ложные слухи о вашем больном?

- Да что вы, Господь с вами! Нет у нас таких извергов. Медицинская этика для того и придумана... О пациентах говорят либо правду, либо ничего. Но и запрет рассказывать на стороне о больных не очень-то строг. Да я и сама дома своим часто рассказываю... Какой-нибудь интересный случай или редкие симптомы. Свекровь моя, - она разоткровенничалась, - очень уж любит слушать про разные истории болезни. И про Найденова тоже. Как не рассказать, если он такие загадки задает. Но только чистую правду, я поклясться могу. А тем, кто глупости эти по городу пускает, надо промывание мозгов сделать... - она помолчала. - Да ведь знаете, людей тоже понять можно. Напуганы все синькой проклятой. А тут у нас такое творится, - она посмотрела на часы и всполошилась: - Ой, да что же это, заговорилась я с вами, а мне работать надо. Побегу я. Всего вам хорошего, - и уже из коридора прокричала: - Если вам что еще понадобиться, приходите, милости просим.

- Жуткая история, а, Паш? - для Семена все сказанное Анной Ильиничной стало не меньшим откровением, чем для Ковригина. Он тоже что-то сосредоточенно обдумывал во время ее рассказа и даже побледнел от напряжения.

В этот момент в комнате раздался протяжный стон - подал признаки жизни другой обитатель палаты. Все это время он лежал молча, с закрытыми глазами, теперь же сидел, обхватив голову руками.

- Голова моя, голова...- жалобно протянул он.

Семен кивнул в его сторону и сказал Ковригину:

- Познакомься, это Алик. Третьего дня сюда вселился. Оч-чень интересный случай в психиатрии. Он слышит в своей голове какую-то неземную, волшебную музыку и мучается от того, что не может ее записать, передать ее звучание другим, потому что в жизни не держал в руках ни одного музыкального инструмента. Представляешь, каково ему, бедняге, - музыка просится из него наружу, а он не может дать ей выхода из-за какой-то малости, из-за того, что не знает нот.

- Да, музыка! - Алик смотрел на них измученными глазами. - Я слышу ее нежные переливы, ее небесное звучание - но только я, больше никто! - в его голосе слышалось отчаяние. - Я не могу дать ее людям, о, эта музыка высших сфер, она убьет меня!

Семен насмешливо посмотрел на Ковригина.

- Его пичкают успокоительным и снотворным, а ему нужен всего-навсего учитель музыки, чтобы помог разродиться. Замуровывать в себе дух искусства и огонь творчества это, Паша, чревато большим пожаром, тебе не кажется?

- Может быть. Но не у всех есть возможность дать надежный и безопасный для себя выход этому огню. В некоторых он настолько силен, что в любом случае превратится в пожарище. Пример можешь увидеть в зеркале. Иногда ему действительно лучше не делать преград. Тем более, что и затушить не удастся, - он кивнул в сторону Алика. - В моем же случае, на который ты столь любезно намекаешь, этот огонь лучше не выпускать вовсе, как старого, злобного джинна из бутылки - не только не скажет спасибо, но еще и задушит, как цыпленка.

- Задушит, - согласился Семен. - Но до этого ты успеешь дать миру что-то новое, что-то прекрасное, может даже гениальное или бесстыдно-талантливое. Для чего жалеть себя, для кого беречь? Все одно помирать, так не все ли равно - позже или раньше.

- Если бы мне сказали: выбирай - мгновенную смерть или долгую жизнь в адских муках творчества, - я выбрал бы первое, - спокойно, даже равнодушно реагировал на возбужденные речи Семена Ковригин, - даже если бы мне предложили все почести мира, славу и богатство. Кончилась бы эта жизнь все тем же - четырьмя стенами палаты и зарешеченным окном. По крайней мере для меня. Тебя ждет другой конец. Хуже он или лучше - судить не мне. Но я свой выбор сделал.

- Как знаешь, - пожал плечами Художник. Он вдруг потерял интерес к беседе и снова взялся за карандаш.

- Не обижайся, Семен. Я говорил тебе - каждому свое. Я, пожалуй, пойду. Будь здоров, - Ковригин поднялся с кровати и вышел из палаты.

Задумчиво спускаясь вниз по лестнице, он бормотал себе под нос:

- Один хочет, но не может, другой и хочет, и может, а я вот могу, но не хочу. Что ж в этом странного? - но затем, вспомнив о чем-то и обозвав себя кретином, он резко повернул обратно наверх.

* * *

Пройдя по этажу, Павел отыскал палату № 215 и остановился перед ней, пытаясь справиться с нервной дрожью. Он посмотрел по сторонам - коридор был пуст, за дверью тоже стояла тишина - не раздавалась ни звука. Он осторожно взялся за ручку, открыл дверь и вошел внутрь.

Прямо, посреди палаты лицом к нему стоял человек в сером халате. Ковригин сразу же узнал его - это было то самое его ночное видение в окне, залитом лунным светом. Только сейчас в глазах человека не было мольбы. Вместо нее в его взгляде ясно читалась ненависть - ненависть пополам со страхом, который никогда не исчезал из его выразительных глаз. Ковригин внезапно понял, чего боится этот человек. Он боится людей, нарушающих его одиночество и покой. И ненавидит их в той же степени, в какой боится вмешательства в его жизнь этих враждебных чужаков - людей из другого мира, не похожего на его собственный.

Они смотрели друг другу в глаза: один - бывший пациент клиники для душевнобольных, сумевший вырваться оттуда, и другой - навечно замурованный в этих тоскливых, равнодушных ко всему стенах. Первым не выдержал повисшего в воздухе напряжения Ковригин. Он проиграл этот поединок взглядов и так же тихо, как и вошел, покинул палату. Но закрыв за собой дверь, он не ушел сразу, а стоял в задумчивости, все еще держась за ручку.

- Молодой человек, вам туда нельзя, - раздался у него за спиной женский голос. - Вы, наверное, ошиблись палатой. К кому вы пришли?

Он обернулся.

- Вы?

- Таисия!

Это была она - женщина с бледной матовой кожей и глубоким, печальным взглядом серых глаз. Только теперь на ней было не черное траурное платье, а белоснежное медсестерское одеяние, оттенявшее ее бледность.

Оба были смущены неожиданной встречей. Он - потому что все еще никак не мог забыть ее, хотя со времени их случайного, мимолетного знакомства прошло больше двух с половиной месяцев. Она - потому что тоже не могла забыть этого странного человека, который разбудил в ней что-то, чего она и сама не могла определить - какую-то тоску и неудовлетворенность, мечту о несбыточном.

- Вы здесь работаете... Я и не знал, что мы соседи.

- Да, - кивнула она, - выходит, что соседи... А вы навещаете кого-то?

- Друга, он в 205-й палате, - Ковригин внимательно изучал ее лицо, отмечая изменившиеся за это время черты: с него стерлась печать глубокого страдания, оставив вместо себя тихую, мелодичную грусть, выражение лица стало более мягким и задумчивым, глаза смотрели так же гордо и прямо, но в них появилась мечтательность и... Ковригину на секунду показалось, что эти глаза смотрят на него с ласковой нежностью и точно так же внимательно изучают его лицо. - Как странно, что мы встретились снова.

Она улыбнулась.

- Такое иногда случается.

- Как дочурка?

- Все хорошо. В этом году идет в первый класс.

- Поздравляю.

- Спасибо.

Оба чувствовали себя неловко, что-то держало их в этом полутемном больничном коридоре, не давая вновь разойтись их путям. Но у Ковригина здесь было еще дело. Он первым нарушил затянувшееся молчание:

- Я приходил не только к своему другу. Мне нужно было видеть этого человека, - он кивнул на дверь, возле которой они все еще стояли.

- Найденова? Вы знаете его?