Я перестал принимать ванну или бриться. Я чистил зубы, потому что мне нравилось ощущение, которое давала зубная паста, но все остальное было выброшено за борт, любой атрибут будней, цивилизации, протекавшей с девяти утра до пяти вечера.
А Полетт пошла работать, ища для нас клиентов. Энн и в самом деле руководила ею, а я оставался в квартире, ходил совсем голый и заботился о клиентах моей наставницы. Я был чем-то вроде работника пункта обслуживания, выполнявшим просьбы клиентов Энн, пока та ходила по улицам, представляя Полетт. Грязь запеклась на мне, но Энн даже не обращала внимания на запах. Я думаю, что ей он доставлял удовольствие вкупе с переменой во мне, причиной которой она стала. Нет ничего более возбуждающего, чем хотя бы на время обратить кого-то в свою веру.
Полетт совершенно изменилась, когда Энн разобралась с ней: дешевый, прилегающий свитер, широкие брюки яркого оранжевого цвета, прическа с начесом, яркое, словно обхваченное твердым лакированным панцирем тело сулило все услады разврата. Исчезли костюмы, дорогие блузки, скромные духи и украшения. Появилась совсем другая женщина, которая не мыслила жизни без секса и без особых знаний, которые ей передала Энн через траханье. Энн привила ей привычку — каждую ночь трахаться с новым мужчиной, — от которой та не могла избавиться. Она поддерживала нас и временами развлекала.
Как раз в то время, когда регулярно поступали деньги, я обнаружил, что у Энн есть маленькая вредная привычка, хотя та и не влияла на нее. Она хотела, чтобы я освоился с этой привычкой, я какое-то время шел ей навстречу, но затем отказался, ибо мог добиться того же гораздо проще. Все дело в отношении.
Я обнаружил, что надо всего лишь улечься среди наших грязных простыней или провести некоторое время в ванной, нюхая собственные экскременты, чтобы испытать то же чувство, какое она достигала с помощью наркотиков. Я делал все, что угодно: глазом не моргнув, чесал свою задницу, ковырялся в носу, громко выпускал газы из кишечника, рыгал — какие мелкие непристойности.
Поздно ночью я начал ходить в парк, надеясь встретить какое-нибудь новое ночное животное. Ни одно не объявилось, однако парк ночью приносил новые услады моему организму; сначала я сидел на скамейке и просто смотрел в небо, придумывая рассказы о звездах, которые я мог разглядеть, поскольку ничего не знал об астрономии. Через несколько ночей я изменил поведение и стал лежать на земле. Я мог не опасаться патрульных копов на маленьких мотороллерах и наблюдать за происходившим (это было фантастично), сам оставаясь невидимым. Но большую часть удовольствия мне доставляло не это; я получал его, всего лишь лежа на чистой, прохладной траве, катаясь на ней, пачкая лицо грязью. Запах железа, иногда едкий, иногда сладкий, возбуждал меня.
Достойные люди держались подальше от парка. Там происходило слишком много ограблений и изнасилований, а от этого парк становился еще более привлекательным. В этом месте обитал охотник (полиция) и дичь (я и сотни других хищников).
Однажды ночью я совершил ошибку. Несколько недель я успешно действовал на новой территории, хватая за ноги и катаясь по земле со всеми, начиная от школьников до колледжских профессоров, но у меня закружилась голова, и коп пнул меня ногой в лицо. Коп был в штатском, молодой, мускулистый нацист. Когда я свистнул из-за кустов, он резко обернулся, словно его ударили ногой. Он добрался до меня в рекордно короткое время, бросившись, как полузащитник, прямо к месту, где я скрывался. Я приписал это его энергичности.
— Не так быстро. Я отсюда никуда не уйду.
— Я доберусь до тебя.
— Ты уже добрался до меня. Вот я здесь.
Моя ширинка была расстегнута, а член я держал в руке. Я игриво потряс им, надеясь, что ему захочется обойтись без больших затрат энергии и лишь отсосать его.
— Что ты делаешь! Что ты делаешь!
Он почему-то весь возбудился. Он лепетал словно сумасшедший.
— Парень, у тебя возникли проблемы?
— Я арестую тебя за приставание и непристойное обнажение.
Коп вытащил оружие и тряс им, угрожая мне точно так же, как я тряс своим членом. Это не было равноценным ответом. Я застегнул молнию и поднял руки, чтобы он не выстрелил в меня. В подобных ситуациях я вспоминал лишь то, что видел в кино.
Я все еще лежал на земле, и от этого он чувствовал себя неловко.
— Вставай, грязный педераст!
Коп зашепелявил, произнося слово «педераст», но мне некогда было раздумывать над этим. Он пинал меня по ребрам так сильно, что мне показалось, будто у меня разорвется сердце. Я с трудом поднялся, держась за разрывающийся бок, и протянув одну руку, чтобы защититься от ударов. Курок оружия был взведен.
— У меня возникло желание прострелить тебе голову!
Коп все еще дергался и качался, держа в руке тяжелый «Смит и Вессон».
— Почему бы тебе в свое удовольствие не прострелить мне член? Мне не очень хочется идти в полицейский участок.
Это остановило его, но лишь на секунду; коп так возбудился (или испугался), что мне показалось, будто он начнет биться в эпилептическом припадке.
Мы уставились друг на друга — он трясся, а я держался за бок.
Вот почему так вышло. У него появилась возможность подумать. Мышление, если его удается пробудить, сорвет самую авторитарную маску, с какой приходится иметь дело.
— Я бы оторвал его голыми руками…
— И съел бы? — вкрадчиво добавил я.
Оружие опустилось, словно флаг с мачты. Мне захотелось спеть «Скажи, видишь ли ты», но чувство юмора всегда чревато для меня бедой.
Когда оружие опустилось, я ухватился за подвернувшийся случай и разразился монологом, который запомнили бы святые, если бы могли слышать и если бы находились здесь. Я произнес:
— Ты жалкий, лишенный матери сын суки, которая подняла ногу над цветами твоей бабушки, разве ты не понимаешь, что мой член сильнее твоего оружия и что, если бы у тебя был мой член, ты стал бы суперменом?
— Не понимаю, о чем ты говоришь. Но я устал.
Коп обхватил голову руками.
— Я говорю о тебе, держащем в руке жесткий металл оружия вместо члена. Ты жалкий идиот. Ты способен лишь убить меня этим оружием — сделать из меня кусок бесчувственного гамбургера; но с помощью своего члена ты можешь прикоснуться к вселенной. Сделай так, чтобы твой жалкий член приобрел бы хоть какую-то значимость. Как и твоя несчастная жизнь.
Я взглянул на него. Он уставился на землю под ногами, будто трава могла ему ответить так, как она разговаривала со мной. Оружие опустилось. Он больше не тряс им — он плакал. Горькие слезы текли по его чистому лицу.
Я приблизился к нему, прежде чем он успел собраться с мыслями. Моя правая рука схватила его за зад, а левая — за член. Я начал манипуляции, которые даже черепаху привели бы к оргазму.
На этот раз задвигались не его руки, а бедра.
— Прекрати! Ты должен прекратить!
Теперь он заикался. Я заработал яростнее, вытащил его член из штанов и попытался мастурбировать его. Но коп отступил.
— В чем теперь дело?
— Меня могут уволить. Меня самого могут посадить за решетку.
— Ну и что? Что такое тюрьма? Всего лишь возможность встретиться самим с собой, вот и все.
Я сказал так, будто верил этому, но мне не хотелось садиться в тюрьму. Я продолжал мастурбировать член копа, возбуждая его до тех пор, пока он не изверг сперму мне в руку. Это захватило его врасплох. Коп опустился на землю и начал ползать в грязи.
— Возьми оружие и пристрели меня. Меня не стоит оставлять в живых, — скулил он.
Я поднял его на ноги и швырнул оружие в кусты на тот случай, если он передумает. Мне стало жалко этого большого ублюдка. Когда я выводил его из кустов, патрульная машина остановилась и осветила нас прожекторами. Полицейские забрали меня. Всю дорогу к центру города мой коп продолжал визжать как резаный поросенок. Я не раскрывал рта, испытывая к этим сумасшедшим гориллам ненависть, которая граничила с безумием.
В полицейском участке его повели наверх для беседы с капитаном. Меня же засунули в маленькую клетку на первом этаже, в клетку для уличных обезьян. Я ждал, что копы в любую минуту начнут тыкать меня палками, но те не уделяли мне никакого внимания.
