Поэтому нам трудно до конца осознать, что же такое черносошные крестьяне и чем крепостное право XVII века отличается от того, с которым мы имеем дело, говоря о временах «матушки Екатерины».

Суть же дела в том, что если придавать слову «крестьянин» это значение униженности, то черносошные крестьяне – это вообще никакие не крестьяне. Это свободные сельские обыватели, которые пашут землю не потому, что их кто-то принуждает, а потому, что в аграрном обществе это самое выгодное занятие и совсем неплохой способ кормиться.

Точно так же они объединены в общины постольку, поскольку им это выгодно, и до тех пор, пока им это удобно и выгодно.

Они лично свободны, совершенно не согнуты в покорности. Их зависимость от государства – не рабское состояние, а способ включиться в некую государственную корпорацию.

Они ведут свои торговые операции и промыслы, как сами считают необходимым, накапливают богатства, и в их среде усиленными темпами произрастает самый натуральный капитализм. Из среды черносошных крестьян вышли такие богатейшие купеческие фамилии, как Босые, Гусельниковы, Амосовы, Строгановы (те самые: «спонсоры» Ермака, организаторы завоевания Сибирского ханства).

То значение, которое часто придается слову «крестьянин», в XVII веке совершенно отсутствовало. Эта принадлежность к общественным низам, зависимость и «маломочность» в XVII веке ассоциировались разве что со словом «бобыль» или даже «холоп».

В XVII столетии крестьянин был если и ограниченным в правах, то все же подданным царя, а никак не простым рабом барина. Это касается даже владельческих крестьян, сидевших на землях поместий и вотчин, а уж крестьяне церковные, дворцовые и черносошные тем более не имели ничего даже общего с рабами.

Церковные, понятно, сидят на землях монастырей.

Дворцовые, или крестьяне государевы, жили общиной, управлялись дворцовыми приказчиками, но сохраняли выборных старост и по своему положению были ближе к черносошным, чем к владельческим.

Черносошные крестьяне сидели на «государевой земле», то есть на вольных землях, и жили своими общинами. Они и впрямь не были вполне вольными людьми: правительство контролировало выполнение ими своего тягла. Впрочем, уже в IV веке по Рождеству Христову в Римской империи колоны и сервы далеко не всегда могли свободно уйти с занимаемой земли. Из этого вовсе не следовало, что они становятся частными или государственными крепостными, отнюдь! Они были «крепки земле» и не должны были с нее уходить, не оставив вместо себя заместителя, и только.

Почти так же и современное государство, вкладывая во что-то деньги, старается потратить их не зря: вводит систему лимитной прописки, ограничивает выезд за границу тех, кто столкнулся с государственными тайнами, требует, чтобы получившие бесплатные дипломы отработали по распределению и так далее. Говоря откровенно, я не вижу здесь крепостничества, хотя и вижу некоторые ограничения прав и свобод.

Так же точно и черносошные крестьяне-домохозяева, входившие в тяглые «общества» и записанные в податные списки «тяглые и письменные люди», были прикреплены к своим обществам и не могли покидать своих дворов и земельных участков, не найдя заместителей.

Ограничения свободы – налицо. Но Ключевский полагал, что «такое прикрепление, разумеется, не имело ничего общего с крепостным правом», и с ним остается согласиться.

«Закрепощался» только сам тяглец-домохозяин. Каждый крестьянский двор представлял собой что-то вроде небольшой артели, состав его был куда как разнообразным и сложным. Кроме хозяина, там жила огромная семья – очень часто вплоть до внуков и правнуков, и родственники или работники – «захребетники», «суседи», «подсуседники». Положение «закрепощенного» большака было для них крайне престижным. Если бы большак захотел, он без малейшего труда поставил бы вместо себя кого угодно из этой «меньшой братии», а сам стал бы «свободным» человеком.

Что же до самой этой «братии», живущей в хозяйстве кроме большака, то она была свободна как ветер, и никому не пришло бы в голову удерживать любого из них, вздумай уйти хоть все, хоть по одному все «суседи» и «подсуседники». Разве что сам глава этой патриархальной крестьянской артели, большак, огорчился бы временному отсутствию рабочей силы.

Среди черносошных крестьян были и весьма богатые крестьяне, занимавшиеся не только земледелием, но и торговлей и разными промыслами; обычно они пользовались наемным трудом. Были «среднезажиточные», а были совсем «маломочные». Известны и «половинники», то есть батраки, обрабатывавшие чужую землю за часть урожая.

Кроме собственно крестьян-тяглецов, в черносошных общинах жили еще так называемые «бобыли» – обычно ремесленники или наемные работники, то есть сельское население, но не тяглое; те, кто изначально земли не пахал.

Были, правда, и «пашенные бобыли», владельцы небольших участков земли. Само их существование доказывает: землю можно было купить и продать. Иначе откуда бы взялась земля у «пашенных бобылей»?

Впрочем, М.М. Богословский давно и совершенно определенно писал: «Владельцы черной земли совершают на свои участки все акты распоряжения: продают их, закладывают, дарят, отдают в приданое, завещают, притом целиком или деля их на части».

Этот крестьянский капитализм зашел так далеко, что возникли своего рода «общества на паях», союзы «складников», или совладельцев, в которых каждый владел своей долей и мог распоряжаться ею, как хотел: продавать, сдавать в аренду, подкупать доли других совладельцев, а мог и требовать выделения своей доли из общего владения.

М.М. Богословский писал: «В северорусской волости XVII века имеются начала индивидуального, общего и общинного владения землей. В индивидуальном владении находятся деревни и доли деревень, принадлежащие отдельным лицам, на них владельцы смотрят как на свою собственность: они осуществляют на них права распоряжения без всякого контроля со стороны общины. В общем владении состоят и земли, и угодья, которыми совладеют складничества – товарищества с определенными долями каждого члена. Эти доли – идеальные, но они составляют собственность тех лиц, которым принадлежат, и могут быть реализованы путем раздела имущества или частичного выдела по требованию владельцев долей. Наконец, общинное владение простирается на земли и угодья, которыми пользуется как целое, как субъект… Река с волостным рыболовным угодьем или волостное пастбище принадлежит всей волости, как цельной нераздельной совокупности, а не как сумме совладельцев».

Право же, тут только акционерного общества и биржи не хватает! Или до этого просто не успело дойти дело?

М.М. Богословский сравнивает положение черносошных на Руси и положение вольных крестьян-бондэров, или бондов, в Норвегии, вольных бауэров в Германии, находя множество аналогий.

Со своей стороны, автор только хотел бы смиренно напомнить, что север Московии – это коренные земли Великого Новгорода. И что Великий Новгород и в XIV, и в XV веках, до самого своего убийства Москвой, развивался как одна из циркумбалтийских, то есть «вокруг балтийских», цивилизаций.

И этих крестьян очень много: более 50 тысяч дворов, то есть патриархальных артелей, а всего никак не меньше полутора миллионов человек.

Причем не только ведь на севере, но и в центре Московии, в самом сердце Великороссии, в XVII веке есть черносошное крестьянство. Солидный советский справочник отрицает это: «К середине XVI в. Ч.к. исчезли в центр. р-нах страны, но сохранились на севере».

По этому поводу я только позволю себе привести такой небезынтересный эпизод: в 1634 году был случай, когда часть из отличившихся во время Смоленской войны правительство решило сделать помещиками. Но крестьяне, жившие возле Арзамаса (далеко не север!), не захотели становиться владельческими и прогнали незваных помещиков дубьем.