И всё же она это знает — куда ей надо, потому что всегда безошибочно выбирает свой путь. Это тем более удивительно, что сёмга в здешних местах прежде никогда не бывала — только раз в жизни совершает она этот путь. Редко какой из рыб посчастливится его повторить.

Но вот она, кажется, у заветной цели. Ещё в море, но уже близ родных берегов. Позади преграды, опасности, бури, которые пришлось ей одолеть. Их было немало, и рыбе пришлось нелегко. Из тысячи, может, только одной удалось уцелеть и вернуться. Вернуться? Но ведь ещё предстоят испытания в реке. Дорогу, правда, искать уже не придется, но здесь, в реке, ее поджидают другие злоключения...

Попробуем же проследить путь хотя бы одной из рыб: от икринки до большой взрослой сёмги, от малой реки до огромного моря, от моря до родины...

Жила рыба в воде. И это была большая и сильная рыба. У неё были плавники и хвост, чтобы плыть, жабры, чтобы дышать, глаза — глядеть, рот и зубы — хватать добычу. И она так и делала: плавала, дышала, глядела, хватала, — так она и жила, и ей это нравилось. А когда пришёл срок и бокам её стало невмочь от свежей тугой икры, которая в ней поспела, она отыскала в реке место с ровным галечным дном и принялась копать глубокую яму — коп.

Так вот для чего ещё годились её плавники: оказывается, не только для того, чтобы плыть! Работая ими, она глубже и глубже зарывалась в сыпучую гальку, будто собиралась сама себя закопать в этой яме. Вокруг на почтительном расстоянии толпились рыбы помельче — несколько краснопёрых хариусов, большеротая щука, ерши, налимчики...

Они уставились на неё, выпучив пуговицы-глаза, будто чего-то ждали.

В сторонке, в любую секунду готовые ускользнуть от опасности, укрыться под боком ноздреватого валуна или в чаще речной травы, суетились мальки —    такие маленькие и похожие друг на Друга, что почти невозможно было определить, из кого кто получится, когда малёк подрастёт.

—    Откуда взялась эта рыбища в нашей реке? — шептались хариусы.

—    Мне кажется, что это сёмга, о которой нам столько рассказывал дедушка Лим, — сказал один налимчик другому.

Значит, она явилась сюда из самого моря?..

—    Какая огромная!.. Она всех может съесть! — осмелился высказаться малёк похрабрее, приблизившись к взрослым рыбам.

—    Глупец, сеголеток-, — разинула щука пасть, полную острых, как сапожные гвозди, зубов.

Малёк так и отскочил от неё подальше.

—    Настоящая сёмга питается только в море, — продолжала щука. — А к нам в реку приплывает она для того, чтобы метать икру, вкуснее которой нет ничего на свете!

И щука застыла с разинутой пастью.

А малёк — ему действительно было всего несколько месяцев от роду, — малёк теперь уже издали, притаившись в тени прохладного камня, в испуге следил: неужели они, эти рыбы, и правда собрались здесь для того, чтобы полакомиться сёмужьей икрой?! Он ведь и сам лишь недавно вылупился из полупрозрачной икринки — пусть это была икринка не сёмги, пусть обыкновенного окуня (и об этом он уже знал: когда вырастет, он станет окунем), — и у него на глазах из таких же точно икринок появлялись такие же точно мальки, его братья и сёстры. Он помнил об этом, а они, взрослые рыбы, наверно, забыли? И они станут есть ещё не родившихся?.. «Подождите, опомнитесь, так нельзя!» Но никто его не услышал.

Сёмга тем временем продолжала копать.

Вдруг что-то гибкое, сильное промелькнуло над рыбами сверху, а затем ворвалось в их круг, расшвыряло самых нетерпеливых и жадных. Даже щука попятилась, а налимчики бросились врассыпную.

Это был Крюк — сёмга-самец, красавец с устремлённой вперёд головой и грозным кривым отростком, выпиравшим из нижней челюсти вверх. Из-за этого отростка-крюка он был похож на сказочного Единорога. А золотыми и огненноржавыми пятнами на чешуе напоминал Дракона, изрыгающего огонь. Но только никакого огня он, конечно, не изрыгал.

И вот сёмга уже кончила коп — получилась отличная яма. Но что с ними случилось? Сёмга принялась изгибаться дугой, бить хвостом, тереться брюхом о камни. То же самое повторял за ней Крюк. Глаза у обоих казались невидящими. «Неужели они обезумели? — с ужасом наблюдал за ними малёк из укрытия. — Почему же другие рыбы делают вид, будто всё так и надо, и только теснее сдвинулись и ждут, как прежде?..» Но раньше, чем он успел догадаться о чём-то, из-под раздутого брюха сёмги появилась цепочка ярко-оранжевых икринок и соскользнула вниз, в яму. Вслед за икринками устремилось молочное облачко, которое выпустил Крюк...

Всё новые и новые икринки ещё долго выкатывались из-под сёмги. И долго ещё — целый час — оставался на месте Крюк. Но уже немало икринок, подхваченных резвыми речными струйками, пронеслось мимо копа, — на них с голодной жадностью накидывались щуки, налимчики, хариусы. Каждая рыба старалась опередить другую, догнать и схватить побольше оранжевых шариков. Часть икринок снесло течением в пенистый водоворот, где они бесследно исчезли. Лишь горстка уцелевших сиротливо поблёскивала на дне просторного копа. Зато эти, самые драгоценные, — будущее потомство северного морского лосося, как иногда называют сёмгу.

Тут сёмга хвостом обрушила в яму несколько гладких камешков, и они упали рядом с икринками, едва не задев их. «Однако она и сама неосторожна», — с досадой заметил малёк. Он всё ещё беспокоился за уцелевшую горсточку. Самец Крюк к тому времени куда-то уплыл, а сёмга едва шевелила плавниками и казалась смертельно уставшей. Выходит, и большой рыбе это совсем нелегко — рыть коп, метать икру и видеть к тому жеГ как прямо у неё на глазах другие хищные рыбы уничтожают её детёнышей.

Но зачем она засыпала икринки камешками? Работала из последних сил плавниками, хвостом, стараясь скорее завалить коп, пока наконец над ним не вырос холмик из разноцветной гальки с песком. «Всё пропало, — решил малёк. — Теперь они все погибнут, задохнутся...» Он закрыл бы глаза, чтобы не видеть, но у рыб, как известно, глаза не закрываются вовсе. Даже когда рыба спит, глаза у неё открыты и всё вокруг видят. Он просто поплыл — лишь бы отсюда подальше, поскорее подальше! И

больше мы с ним в нашей книге не встретимся, с этим славным мальком.

Зато познакомимся с другими мальками- ведь икринки, зарытые сёмгой, не погибнут. Сёмга знала, что делала: только здесь, под слоем песка и камешков, можно спрятать их от прожорливых рыб. Сейчас осень. А весной, к тому времени, когда пора вылупляться малькам, вода размоет песок и гальку над копом и выпустит их на свободу.

И так всё и было...

2.

Море называется Белым.

Почему оно так называется — потому ли, что вода в нём светлее, чем в других чужедальних морях? Или, может, на волнах-взводнях пена белее? Нет, наверно, потому, что всю долгую северную зиму — месяцев семь в году — лежит оно подо льдом и снегом: всё белое, и у самого берега и вдалеке...

Зато многие реки, бегущие в Белое море, даже в лютую стужу не застывают, не замедляют бег: с камня на камень, с порога на порог скачет вниз бешеная вода, не позволяя неподвижному панцирю себя сковать.

Рыбе хорошо зимовать в таких реках: подо льдом иной раз наступает замор, не хватает кислорода дышать, а тут его — сколько хочешь.

По берегам стоит лес — одна к одной могучие, стройные сосны. Когда-то из таких сосен строили корабли, роща звалась корабельной. Теперь делают корабли из железа, только избы, как прежде, из брёвен.

Крепкие избы рубят здешние рыбаки-поморы. Высокие. Тёплые. Ставят посёлки возле рек, возле моря. А бывает, кто-то построит избушку вдали от людей и в ней живёт.

...Шёл я однажды по лесу и слышу — будто поезд по рельсам гремит. Откуда он взялся? До железной дороги не ближе ста километров!.. Пошёл туда, где гремит, а шум всё громче... Деревья

стали редеть, и я вышел из леса. А это вот что: не поезд, а речной водопад, падун, словно каменный обрыв. Сверху камень, снизу камень, посередине тоже огромные серые камни валуны. С верхнего поток бросается в пропасть, по дороге дробится на тысячи тоненьких струй, ударяясь о камни, превращается в водяную пыль. Солнце зажигает в этой пыли многоцветную радугу. И такой гул и грохот от падающей воды — собственного голоса не услыхать. Даже если кричать во всё горло.