Вы спросите: к чему же этот огромный и смертельно опасный обман? Посмотрим на возникновение атомной энергетики в нашей стране – и тогда, возможно, получим ответ.

Первый наш ядерный реактор, Колдер-Холл, заработал в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Под камерами журналистов, съехавшихся со всего мира, королева включила Колдер-Холл в единую энергетическую систему: так начался ядерный век. Объем энергии, поступающей в единую энергосистему из Колдер-Холла, очень незначителен. Не ради этого построен Колдер-Холл; истинная его цель – производство плутония для ядерного оружия, а электричество – лишь побочный продукт. Ответ станет еще яснее, если мы заглянем за кулисы британских договоренностей с НАТО; тот же ответ предстанет нам, если заглянуть за кулисы договоренностей с США – а с Америкой у нас заключен масштабный военный договор высокой степени секретности. Согласно этим договоренностям, основной наш вклад в общую систему обороны – не суда, не танки, не самолеты, не вооружение, не люди, а плутоний. Мы поддерживаем НАТО и США плутонием для ядерных бомб. Где проще всего производить плутоний? На атомных электростанциях. Плутоний, по уровню обогащенности почти идеальный для ядерного оружия, производится на атомных электростанциях как побочный продукт. Так что, как видите, огромный процент оборонного бюджета британского правительства скрыт в ваших счетах за электричество!..

Еще добрых минут двадцать сэр Айзек продолжал свою пламенную и вполне убедительную речь. Временами он немного отклонялся от темы, но основной его посыл звучал четко и ясно: британское правительство обманывает народ, и в результате этого заговора в стране строятся все новые и новые атомные электростанции – больше, чем может выдержать наш маленький остров. Британия, продолжал сэр Айзек, стоит на краю бездонной атомной пропасти. Вот-вот она ринется в долину смерти и отчаяния, откуда нет возврата. Всего одно серьезное происшествие – и на страну обрушится радиоактивный кошмар, который сделает ее непригодной для жизни.

Файфшир выслушал эту речь в потрясенном молчании. Когда сэр Айзек закончил, Коулмен нажал кнопку «пауза», и изображение на экране замерло. Темный силуэт главы Управления по атомной энергетике вырисовывался на фоне мавзолея Ленина – и выглядел сэр Айзек ровно так же, как в жизни, когда я пару раз сталкивался с ним в коридорах здания по Чарльз-Секонд-стрит. Впрочем, помнится, там он выглядел куда веселее, чем усталый, напряженный человек на экране. В сэре Айзеке было не меньше шести футов росту; был он очень полным, с тройным подбородком, на макушке красовалась блестящая лысина, но по бокам головы, закрывая уши, спускались нестриженные кудри. Внешность впечатляющая: что-то среднее между эксцентричным ученым, диккенсовским трактирщиком и огромным плюшевым мишкой. Под распахнутым плащом виднелась клетчатая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Сейчас сэру Айзеку было пятьдесят девять лет; женился он поздно, и четверо детей его еще ходили в школу – младшему было всего семь.

Файфшир медленно покачал головой, затем взглянул на меня.

– Безумие какое-то! Он свихнулся или ему промыли мозги… Я же прекрасно его знаю! Черт побери, две недели назад выпивал с ним – и ни о чем подобном и речи не было! Он любит свою работу. И всегда любил. Очень странно все это… Чертовски странно!

– Сэр, взгляните на часы сэра Айзека.

Я кивнул Коулмену: тот снова нажал на паузу, и фигуры на экране задвигались. Камера начала приближаться к правому запястью Квойта, пока его «Ролекс» не заполнил собой весь экран. Мы ясно увидели время на часах: семь часов десять минут. Секундная стрелка двигалась, так что часы не были сломаны.

– Семь десять, – продолжал я, – однако на Красной площади светло и гуляют люди. В это время года в Москве темно и в семь утра, и в семь вечера.

– Москва от нас в трех часовых поясах, – возразил Файфшир, – возможно, там десять тридцать утра. Квойт просто забыл перевести часы, и они показывают английское время.

– Возможно, сэр. Однако взгляните еще вот на это.

Изображение снова сменилось: теперь мы видели ноги сэра Айзека и булыжную мостовую под ними, затем серию увеличенных кадров с ногами других людей на площади.

– Я попросил Кена Уордла и Дика Коулмена повнимательнее изучать запись и посмотреть, не найдется ли здесь чего-то любопытного. Думаю, вы со мной согласитесь: кое-что любопытное нашлось. Время на часах сэра Айзека и в самом деле ничего не доказывает, но вот это… Кен, может быть, ты объяснишь?

– Конечно, Макс, – ответил Уордл. – Сейчас перед вами крупный план ног сэра Айзека и ног других людей на Красной площади. Даже на увеличенном изображении мы не можем невооруженным глазом разглядеть тени от ног. Будь день ясным и солнечным, мы бы ясно видели тени; в данном случае день, очевидно, пасмурный, свет рассеянный, и обычная контрастная телесъемка теней не улавливает. Однако их можно рассмотреть, если прогнать этот отрезок пленки через так называемый усилитель образов. Чтобы не углубляться в технические подробности, скажу просто: это примерно как поместить изображение под микроскоп.

Картинка на экране снова изменилась: человеческие ноги превратились в бесформенные образы, совсем темные и посветлее. Повторялась одна и та же картина: два темных пятна – и два пятна посветлее и поменьше, отходящие от них под углом.

– Сейчас вы видите ноги людей на площади и почву у них под ногами при сильном увеличении. Темные пятна – сами ноги, пятна посветлее – их тени на земле. Есть одна пара ног, рядом с которыми мы не видим пятен посветлее. Эти ноги не отбрасывают тени. Любопытно, не правда ли? Все, кто находится на Красной площади, отбрасывают тень, кроме одного человека – сэра Айзека.

– Вы думаете о том же, что и я? – медленно спросил Файфшир.

– Единственное возможное объяснение, – продолжал Уордл, – состоит в том, что во время съемок сэра Айзека на Красной площади не было. Либо он находился в студии с качественной системой фронт-проекции, либо его сняли на нейтральном фоне, а затем наложили изображение на видеозапись с Красной площади.

– Но еще любопытнее вот что, – вставил я, не давая Файфширу заговорить, и снова кивнул Уордлу.

Тени на экране сменились двумя графиками, один над другим. Выглядели они словно сравнение ежегодного объема продаж в отчете какой-нибудь торговой фирмы, – и верхний график, судя по всему, демонстрировал успехи, а вот для нижнего графика год выдался не слишком удачным. Уордл заговорил:

– Как вам, несомненно, известно, сэр Чарльз, сейчас мы научились снимать с записи человеческого голоса так называемый голосовой образец. Образцы голоса так же индивидуальны, как отпечатки пальцев: у двух разных людей образцы голоса совпадать не могут. На экране вы видите два графика: верхний – это образец голоса сэра Айзека Квойта, снятый с его речи, произнесенной в Оксфордском университете три месяца назад. Нижний – образец голоса, снятый с речи, которую вы только что прослушали. Нет ни малейшего сомнения, что эти голосовые образцы принадлежат разным людям.

Уордл извлек пачку «Дюморье», предложил нам всем; я взял сигарету и закурил. Файфшир извлек из серебряного портсигара огромную сигару и начал производить над ней обрезание. Несколько секунд спустя он сказал:

– Так кого мы только что видели на экране?

– Сэра Айзека Квойта, – ответил Уордл. – Но на Красной площади он не был, и слышали мы не его голос. Вы, разумеется, знакомы с понятием дубляжа в кинематографе: фильм снимается на одном языке, а на звуковую дорожку записываются диалоги на другом языке, причем речь по возможности синхронизируется с движениями губ у людей на экране.

– Да. Предпочитаю субтитры… Продолжайте.

– Для видеозаписей сейчас доступны намного более сложные и утонченные техники дубляжа, чем для целлулоидных пленок. Электронный дубляж практически невозможно различить невооруженным глазом и ухом – только с помощью голосовых образцов.

– Странно для меня вот что, – добавил Коулмен. – Очень наивно со стороны русских думать, что никто не проведет такую проверку.