– Ты пессимист, как всегда. Игорь не такой.

– Да? Почему ты так уверена? – хмыкнула Фая. – Откуда ты знаешь, какой он?

– Фая, что на тебя нашло? – спросила я, глядя ей прямо в глаза. – Нельзя жить с кем-то и не доверять ему настолько. Нельзя наказывать человека за то, что он не делал.

– Ты знаешь, ты права. Ты-то понимаешь в этом толк. Ты же психолог. Ты не наказываешь людей даже за то, что было сделано и заслуживает наказания. Мать Тереза ты моя. Где вот опять носит твоего Сережу? Почему от него ни слуху ни духу?

– Фая! – крикнула я и подняла руки, невольно защищаясь от нее. Инстинктивный жест, как у собаки, над которой проводят палкой, – животное все равно сжимается в комок.

– Ладно, прости. Прости, прости, – сестра засуетилась, увидев – как всегда, внезапно, – насколько сильно это меня задело. – Я понимаю, это глупо, ненавидеть цветы, но иногда мне так и хочется взять и затушить в них какой-нибудь горящий бычок. А ведь я даже не курю.

В дверь позвонили. Фая помедлила, задумчиво глядя на меня, а затем тихо вышла их комнаты, пытаясь по дороге привести себя в порядок. Свои чувства. Моя сестра ненавидит чувствовать. Она была такой всегда. Это было оборотной стороной ее непреклонной правдивости и той негибкости, которая отличает людей, которые говорят всем прямо в лицо, что именно они думают и куда им всем следует идти. Это у нее от отца. Поэтому он и любил ее больше всех, поэтому они и были с ним – неразлейвода.

– Я думаю, можно будет подсыпать еще немного перца в шашлык, – пробормотала Елена Михайловна, разглядывая мясо в тазу так, словно это действительно был сложный хирургический пациент. Я спохватилась и повесила на лицо дежурную улыбку. Черт, я вообще забыла про нее.

– Только немного. У нас и так тут все достаточно… остро, не считаете? – и я хихикнула. Елена Михайловна улыбнулась в ответ.

– Кто там приехал? – спросила она, хотя сам вопрос не имел никакого смысла, так как мы обе стояли тут, на кухне. – Может быть, ваша мама?

– Может быть. Я не знаю, честно. Мне кажется, она давно уже должна была быть тут. В последнее время она постоянно путает время, опаздывает, где-то задерживается. Я даже начинаю за нее волноваться, – поделилась я.

Это была неправда. Я должна была бы за нее волноваться, но у меня не хватало ни времени, ни сил волноваться за маму, тем более что у нее было все более-менее в порядке. Да, она чувствовала себя немного одиноко. Она переживала, что Фая уехала, что мы ей довольно редко звоним, что у нас свои дела и свои проблемы. Но ведь это нормально? Так у всех? У мамы были подруги, была поликлиника с ее бесконечными очередями, была йога, в конце концов. И дача, на которую, если уж на то пошло, всегда можно было увезти столь ненавистные Фаине цветы. Проблема была в том, что Игорь действительно этими цветами дорожил. Если бы не это – Фая бы давно их уже пристроила. Не такая уж это проблема – избавиться от пары десятков прекрасных цветов.

– Думаете, он действительно все еще ее помнит? – услышала я вопрос.

Елена Михайловна смотрела на меня так напряженно, словно мы были двумя шпионами в плену и у нас было не больше пары секунд, чтобы обменяться секретной, жизненно важной информацией. А иначе – все пропало. Чего всем так дались эти цветы?

– Да, помнит. Это так и есть.

– И Фая переживает?

– А вы бы не переживали?

– Это было так давно.

– Это ничего не меняет и, боюсь, никогда не поменяет. Что там произошло? Я так поняла, что эта Анна в какой-то момент, как говорится, на ровном месте просто развернулась и бросила Игоря, не поговорив, не дав ни одного ответа, ни времени прийти в себя. После десяти лет она ведь даже не потрудилась расстаться с ним лично, оставила ему эту чертову записку. Кто так делает? Она разбила ему сердце, а моя Файка теперь пытается любить оставленные вашей Анной обломки.

– Она не моя Анна, – нахмурилась «мама-жираф». Ее благородное лицо было грустным, словно она хотела что-то сказать, но не решалась. Это было, в какой-то степени, очень странно, что ей вообще есть дело до того, переживает Фая или нет.

– Это нечестно и несправедливо, особенно по отношению к Файке, но такова жизнь. Большая Любовь уходит, а мы потом встречаемся, любим, строим планы. Сидим и составляем список, что нам купить в «Ашане». И рожаем детей. И пытаемся убедить себя, что ничего, что у тех, кого мы любим, до нас уже была Настоящая Большая Любовь! – воскликнула я.

– Мне кажется, сейчас вы говорите вовсе не о Фаине? – склонила голову Елена Михайловна.

– Что? – вытаращилась я. – Нет. Не знаю. У всех у нас есть свои истории в прошлом, разве нет?

– У меня не было, – словно извиняясь, пробормотала она.

– Серьезно?

– Мы встретились еще в школе. Мы сидели за одной партой.

– О господи, – всплеснула руками я. Мама Апреля с пониманием кивнула. – Что ж, тогда, наверное, вам нас будет трудно понять. И вообще, мы с вами поразительно далеко ушли от пресловутого английского «small talk», не согласны? – я заставила себя сквозь силу улыбнуться. – Хорошая погода, не правда ли?

И мы обе, не сговариваясь, посмотрели в окно. За окном мела метель.

– Этого не будет. Я уверена, – услышала я. Когда я обернулась, Елена Михайловна смотрела на меня так, словно раскрывала мне какую-то невероятно важную тайну. Она даже с опаской поглядывала на дверь, как бы кто не зашел к нам.

– Чего не будет? – не поняла я. Она склонилась над ювелирно нарезанным мясом и принялась раскладывать его по решетке-гриль для духовки.

– Фаине совершенно нечего бояться. Анна никогда сознательно не стала бы причинять кому-то боль.

– И тем не менее… – фыркнула я возмущенно. – Мы имеем то, что имеем, разве нет?

Елена Михайловна замолчала и принялась разглядывать свой маникюр с таким пристальным вниманием, словно там был зашифрованный ответ, нанесенный на подкову блохи. Потом она посмотрела на меня.

– Анна не вернется к нему вдруг, с бухты-барахты.

– Почему? А если завтра эта Анна вдруг решит ему написать? Ну, станет ей скучно в этом ее Израиле? Такое ведь происходит сплошь и рядом, бывшие находят бывших и начинают, как это называется, оживлять былое, – спросила я.

– Просто поверьте. Никогда этого не случится.

– Но почему? – возмутилась я.

– Потому что… потому что она совсем не такой человек, можно так сказать. Если она уходит – то навсегда. Этого не изменить, не исправить.

– Люди меняются с годами.

– Нет. Не она, – сказала Елена Михайловна.

– Даже в том, как вы о ней вспоминаете, я вижу женщину, которую невозможно забыть. Анна обидела вашего сына, она сделала его несчастным, из-за нее он уехал из Владивостока, но вы по-прежнему уверены в ее прекрасных моральных качествах. Можно ли найти лучшее доказательство того, о чем я говорю. Незабываемая бывшая.

Елена Михайловна снова уставилась на ногти. Затем она перевела разговор – да так искусно, что я даже не успела заметить, – и принялась расспрашивать меня о том, была ли я когда раньше во Владивостоке. И убеждать в том, что мне обязательно нужно туда приехать и что там зима, конечно, тоже суровая, зато лето – это рай, и море, и куча морепродуктов, и рыбалка, и вообще, детям там был бы замечательный отдых. Она говорила так быстро, так «монолитно», что вклиниться в это было уже невозможно. Затем она принялась расспрашивать меня о моей работе. Усыпила бдительность.

– Фая говорила, что вы тоже работаете психологом? – тоже – имелось в виду, как и ее сын. В голосе, в интонации – легкий налет разочарования. Еще бы, ее мальчик мог стать хирургом. Елена Михайловна с жалостью посмотрела на груду картошки, над которой я мучилась, и забрала у меня овощечистку. Все же руки хирургов – это восьмое чудо света. Поразительно точные движения.