С борта бросили штормтрап, и Григорий Иванович цепко ухватился за перекладины, подтянулся и полез наверх, царапая носками сапог о смоляной, облупившийся, в тёмных разводах борт. Лез, а в голове билось: «Хорошо-то как. Вот оно, вот, дело настоящее! Ах, батюшки, а то чиновники, как блохи, загрызли».
Его сильно подхватили под руки и поставили на палубу. Навстречу шагнул Измайлов. Всё такой же смуглый до черноты, с прищуренными монгольскими глазами. И тот же знакомый давно тулупчик заячий с оттопыренными карманами был напялен на широкие его плечи. Из-за спины капитана выступил Бочаров, смущённо улыбаясь обветренным ртом.
Через малое время сидели они втроём в каюте, в которой Шелихов через океан шёл к новым землям. Григорий Иванович каюту быстрыми глазами обежал, в иллюминатор заглянул, сел к знакомому до последнего сучочка столу.
— Ну, — сказал, — рассказывайте.
Радость его так и распирала, и он довольно морщил губы, щурил глаза. Не зная ещё, что услышать доведётся.
Бочаров, как по бумажке, перечислил груз, лежащий в трюмах, сообщил, что через океан перешли благополучно и больных в команде нет.
Измайлов сидел с серьёзным лицом и молчал. Григорий Иванович раз на него глаза вскинул, другой и понял: «Герасим Алексеевич привёз весть недобрую».
— Давай, — сказал Шелихов, — чего уж... Выкладывай. Вижу, не пирогами сладкими потчевать собираешься.
И глаза у него насторожились, улыбка с губ сошла.
Измайлов похмыкал в кулак, с досадой за ус себя подёргал и рассказал о том, как сожгли Кенайскую крепостцу, как погибли восемь ватажников. Сказал, что кенайцев подбили на разбой испанцы.
— Мы-то все понять не могли, что это их корабли ходят вокруг наших земель? — крякнул огорчённо. — Позже узнали, что они кенайцам грамоты, медали серебряные да письма открытые раздавали и все их науськивали на наши крепостцы.
Шелихов в сердцах кулаком треснул в столешню:
— Какой мужик пропал — Устин!
— Испанцы боятся, — сказал Измайлов, — что мы к Калифорнии выйдем и флаг российский поднимем.
Шелихов вскочил из-за стола. Забегал по каюте. Повторил с сердцем:
— Эх, Устин, Устин...
Он до боли ясно увидел лицо погибшего устюжанина и, казалось, даже услышал голос его, по-особенному мягкий и внушительный: «Ну, ну, Григорий Иванович, обомнётся дело-то... лыко чем больше мнут, тем оно крепче...» «А вот теперь-то, — подумал Шелихов, — как обмять-то?»
В узкое стёклышко иллюминатора ударило солнце. Первый розовый, луч. И каюта, осветившись, будто бы расширилась. Мрачная чернота, таившаяся в углах, ушла.
— Ладно, — сказал Григорий Иванович и решительно сел к столу, — а теперь о живых. Как крепостца Кенайская? В развалинах? Пепелище?
Горело сердце о землях, столь дорогих для него, всё узнать разом! И, не медля и часа, с головой лез в самую гущу, чтобы поправить неисправное, подтолкнуть вперёд то, что остановилось в движении, поднять, что упало.
— Нет, — отвечал Измайлов. — Евстрат Иванович мужиков послал. Тюкают помаленьку. Авось, восстановят. Не сразу, но к весне, думать надо, поднимут крепостцу.
— Евстрат Иванович, — сказал Шелихов и потёр лоб, — как же он крепостцу-то проморгал. Его вина, что побили мужиков. Его.
Сказал слова эти жёстко.
Измайлов вновь поднял глаза и посмотрел ему в лицо.
— Ну, вот что, — продолжал Григорий Иванович, — офицеров я с собой привёз в Охотск, в воинском деле зело понимают. Деньжонки в Питербурхе хоть и невеликие, но компании дали. Так что теперь сил у нас прибавилось. Мастеровых по корабельной части привёз тако же.
— Ну, ну, — поторопил Измайлов.
— Думаю, — сказал Григорий Иванович, — верфь в Охотске заложить. Корабли будем строить и тем новым землям во многом помочь сможем. А вам... — он оглядел капитанов и похлопал дружески Измайлова по плечу, — задерживаться в Охотске ни к чему. Понимаю, на земле матёрой давно не были, но дело требует. — И уже, как решённое, сказал: — Погуляйте недельку, другу. Берите офицеров, мастеровых и с Богом в путь. Время торопит.
Охотск было не узнать. То тишина стояла в порту — ни тебе крику, ни шуму. Глядишь, бывало, в подворотне собака лежит лохматая с ленивыми глазами и от скуки выщёлкивает жёлтыми клыками блох из ободранного хвоста. Мужик пройдёт неспешной походкой, тащит лапти, и одно только и видно — страсть как ему хочется завалиться на лавку и, задрав бороду кверху, всхрапнуть. Колокол церковный и тот бренчал еле-еле: только бы звук обозначить:
«Бом! Б-о-о-о-м!»
И смолкнет. Раззявит рот человек на такой звон:
— О-о-о...
Перекрестится и — спасай Бог, пущай она, жизнь, летит помедленнее.
Голиков только и бодрил город. Но одному нелегко растолкать сонного. И вот всё переменилось. И виной тому неуёмный напор шелиховский. Иван Ларионович спать Охотску не давал, а теперь вдвоём они навалились. Да ещё как! Здесь уж не сонный, но и мёртвый поднимется: шевели лаптями — кто смел, тот съел!
Поодаль от чёрных, сгнивших наполовину причалов поднялись верфи. На них торчали рёбрами шпангоутов заложенные суда. На верфи люди, суетясь, как муравьи в развороченном муравейнике, доски тащили, балки, бухты канатов. Берег сплошь был завален сосновой щепой и стружкой. Сотрясая воздух, глухо бухали многопудовые кувалды, кричали люди, гремела жесть. Чуть дальше дымили многочисленные кузни, и из распахнутых настежь дверей несло таким нестерпимым жаром, что случайные люди, пробегая мимо, невольно загораживали лица рукавами армяков. А уж о перезвоне молотов и говорить нечего было: в ушах звенело. Рядом медеплавильни и мастерские тоже медные. Здесь в горнах бурлил и играл огненный, искристый металл, которому могли бы позавидовать и на Урале. Тут же мастера, из Питербурха привезённые, лили и выделывали из него необходимые в кораблестроении кнехты, блоки.
«Три Святителя» Григорий Иванович, загрузив припасами необходимыми, отправил на новые земли. С ним же уходили за океан офицеры и мастеровые. Когда провожали судно, во время застолья, обычаем принятого, собрав лоб морщинами, Шелихов сказал:
— При первой возможности судну вернуться надлежит.
Чувствовалось: всё продумал он наперёд и не хотел терять время зря.
За столом на проводах было шумно. Особенно народ, привезённый из Питербурха, веселился. Этим всё было в новинку: и то, что в поход идут дальний, и то, что за столом единым сидят и хозяин, и матрос последний.
Григорий Иванович локтями блюда раздвинул, поглядывал, вспоминал проводы давние, когда Степан за столом песню пел. Фортина была та же и даже стол тот же, и море за окном синело по-прежнему. И весело ему было, и грустно.
Иван Ларионович, сидевший по левую руку, словно прочтя эти мысли, повернул к нему лицо, сказал:
— Ничего, Гришенька, ничего. Вишь, как дело-то разворачивается...
За два дня до этого был у них разговор серьёзный.
Кох Готлиб Иванович вдруг характер показал. Мягонько так, а всё же запустил ноготки. Явился в медеплавильни и, будто бы не ведая раньше, что металл здесь льют, удивление выказал и потребовал разрешение губернаторское на изготовление металла. А пока разрешение такое ему не будет представлено, распорядился медеплавильни закрыть. Накричал, нашумел. Ногой топал и шпажонкой бренчал.
Мужик, что в медеплавильнях заправлял, прибежал к Григорию Ивановичу перепуганный до икотки.
Бывший тут же Иван Ларионович, выслушав его, тяжело в нос засопел. Лицо у него налилось краской и глаза потемнели. Однако, слова не сказав, переглянулся с Шелиховым, и всё. А когда мужик ушёл, вскочил с лавки, хлопнул по столу ладонью:
— Крылья нам подшибает. Ах, немчура проклятая. В карман среди бела дня лезет.
Но пошумел, пошумел Иван Ларионович, а сел и задумался. Ясно было: раз немец взялся — не отпустит, пока своего не получит. Однако просчитался Кох. Не те люди были купцы, чтобы их, как овец, стричь. Не тотчас, но решили купцы: сегодня золотишко свезёт Иван Ларионович немцу, мзды жаждущему, а впредь нужно будет укорот тому найти. И укорот тот видели они в новом губернаторе Пиле, о назначении которого Григорий Иванович прослышал ещё в Питербурхе. Пиль вот-вот должен был к обязанностям своим приступить. А известно — метла новая чисто метёт, и золотишко, Коху данное, своё сделать должно было. Купцы так задумали: Шелихов в Охотске остаётся, а Иван Ларионович в Иркутск направится и там начнёт удавку Коху плести. А пока купцы письмо Рябову в Питербурх сочинили.
