— Генерал Пиль губернатором в Иркутск назначен, — сказал Григорию Ивановичу граф Воронцов.

   — Пиль? — переспросил Шелихов.

Не думал в момент сей ни о Якоби, ни о неизвестном ему ещё Пиле. Море видел он синее, и единственным его желанием было поскорее вырваться из серого, разгороженного дворцовыми решётками Питербурха. На берег океана. И чтобы волна била в берег и чайки кричали над головой. Ветра, ветра солёного хотел он.

Тем ветром солёным, бодрящим кровь, наполнены были паруса галиота «Три Святителя», с хорошей скоростью шедшего вдоль сумрачных берегов Якутатского залива. Галиот чуть на борт уваливало сильным этим ветром, и, может, следовало рифы на гроте или фоке взять, с тем чтобы уменьшить скорость, но капитан, понимать надо, хорошо знал эти места и команды такой не давал.

Справа по борту тянулись унылые, тёмные берега. Чуть ли не от прибойной полосы громоздились сопки, поросшие мрачным лесом. За ними, в отдалении, вздымалась вершина горы Святого Ильи, с которой в залив низвергались три огромных ледника. Они скользили вниз грязно-белыми широкими языками, и казалось, что шум прибоя, доносившийся с берега, — не грохот волны, но треск и стон земли, с трудом держащей мощные тела ледников.

Залив полон битого льда, небо над ним нависло низким, серым, клубящимся пологом, и галиот — с тонкими, гудящими под ветром мачтами — на чёрной воде залива был словно пушинка малая, оброненная чайкой на крутые валы.

Вода, всё сильнее и сильнее забрасываемая на палубу, сбегая в шпигаты, скручивалась в воронки, пенилась.

Мужик, стоявший у носового колокола вперёдсмотрящим, с опаской косился на кипящую в шпигатах воду и нет-нет, оборачиваясь, посматривал на торчащего неподвижно на мостике капитана. Беспокоился, видать. Да оно забеспокоишься — больно уж берег был неприветлив. Чёрен.

С опаской взглядывал на капитана рулевой, зазябшими, красными руками ворочавший тяжёлое колесо, но капитан, казалось, не замечал этих взглядов. Рулевой перехватывал спицы, наваливался на колесо всем телом, держа галиот вразрез волне. Лопатки под армяком выступали буграми. Сил немало надо галиот так-то удержать под ветром.

Засунув обе руки по локти в карманы всегдашнего своего тулупчика, капитан Измайлов внимательно, из-под чёрной, до самых бровей надвинутой шапки, разглядывал берег. Тулупчик у него на спине пузырило ветром.

Галиот поскрипывал, в скулу громко била волна, взбрасывая под бушпритом.

«Три Святителя» возвращался на Кадьяк из дальнего похода. По настоянию Шелихова галиот в это лето под командой двух капитанов — Измайлова и Бочарова — ходил вдоль матёрой земли Америки к югу. К концу лета, несмотря на сильные штормы, галиот дошёл до залива Льтуа, самой восточной точки побережья Аляски, которой смогли достигнуть в то лето русские мореходы.

Ватажники побывали в Чугатском заливе и, обходя лежащий у входа в залив остров Тхалха, торчащий горбом из воды, на юго-западном побережье острова открыли залив Нучек с бухтой Константина и Елены. Бухта славная, от ветров закрыта надёжно, с хорошей глубиной. Здесь и при шторме сильном отстояться вполне можно было или зимний лагерь разбить — милое дело. Больше того, место это было весьма удобно для устройства крепости. И хотя ватажники измотались крайне, Измайлов был доволен: дело сделали. Сам чуть не на карачках место, подобранное для крепости, обползал, замерил, подобрал лес. По сопкам с топором лазил, метил стволы. Увериться хотел, что хватит строевого леса на крепостцу. Иначе-то и дело начинать было не след. Лес откуда припрёшь? Не с матёрой же земли тащить? Вот он и гулял с топором. Оглядит дерево и, ежели найдёт, что годится для строительства, тюкнет лезвием, отвалит белую щепку — и дальше. Убедился всё же — леса достаточно. Теперь одно и оставалось — людей перебросить, и хоть завтра руби крепостцу.

Земли новые обследуя, ватажники повсеместно знаки чугунные ставили о принадлежности владений России. Но это явно и на местах видных. А помимо того, оставляли знаки и тайно, зарывая в землю, где обнаружить их было трудно. На карте схороны метили особыми обозначениями. Помнили наставление Григория Ивановича, переданное Деларовым перед походом: «Отныне секретов никому не открывать и помнить постоянно слова священные: буде мудры, яко змии, а целы, яко голуби». Предосторожность со знаками о принадлежности земель была на тот случай, ежели бы спор какой возник с державами иными. А опасаться вполне можно было, что знаки явные дерзнут и переменить.

Доволен Измайлов был и другим. Из похода возвращались с трюмами, рухлядишкой мягкой набитыми предостаточно. Сами промысел имели хороший, да и торговали с колюжами и чучханцами добре. Бобр шёл за восемь ниток голубого бисера, и, — что главным почитать следовало, — и чучханцы и колюжи желанием своим к торговле позволяли надеяться на дальнейшее её доброе продолжение.

   — Справа по борту лёд! — тревожно крикнул вперёдсмотрящий.

Измайлов башку к рулевому повернул, велел переложить руль и опять уставился на берег. Место выглядывал для стоянки.

У берега вскипали, били в берег волны. Ударяя в камни, волны высоко вскидывались фонтанами брызг. Их подхватывало ветром и несло навстречу галиоту водяной пылью. Эх, нехорошо место, опасно. Камни острые, злая волна. Шибанёт кораблик о берег и разнесёт вдребезги. Только щепки поплывут по волне.

«Не подойдёшь, нет, не подойдёшь», — соображал Измайлов. Морщины собирались у глаз. Брызги из-за борта ударили в лицо. Измайлов утёрся рукавом, но глаз не отвёл от берега. И вдруг увидел впереди гряду рифов. Острия скал торчали из воды, как хищные зубы. Но в страшной этой гряде, угрожающей неизменной смертью любому, кто бы ни дерзнул через неё пройти, капитан зоркими глазами выискал узкий проход. За рифами море поблескивало гладкой водой.

И не сказал, а подумал: «Бог милостью не оставил».

Гаркнул паруса перекладывать и, толкнув в плечо рулевого, сам стал на его место. Руки жёстко вцепились в спицы. Лицо каменное, ни одна жилка не дрогнет. Из-под надвинутых низко бровей, из щелок узких, монгольских — глаза чёрные нацелены, как острия ножей.

«Проскочим, — решил, — проскочим!»

Мужики полезли по вантам. На ванты лезть по такой волне — опасное дело, но мужики вцеплялись мертво, такого и ветер не сорвёт, и качка не сбросит. На «Трёх Святителях» команда была отличнейшая, другого не скажешь. Конечно, не без того, что у иного мужика в минуту такую под сердцем холодело, но он и вида не подаёт. Других не брал в команду капитан.

Измайлов поставил галиот высокой кормой к волне и велел отдавать школы на гроте. Ветер ударил в развернувшиеся паруса, и галиот, как нитка в игольное ушко, проскочил сквозь рифы.

Через минуту, убрав паруса, галиот закачался на ровной воде. А ещё через самое малое время на берегу запылали три больших костра. Пламя жадно лизало сухой плавник, собранный ватажниками, вздымаясь всё выше и выше. Костры эти означали, что пришедшие на галиоте к торгу приглашают всех, кто готов отозваться на их зов.

Герасим Алексеевич, каблуками крепкими стоя на гальке, смотрел из-под руки в сопки — не покажется ли где ответных дымов? И увидел — над чёрной тайгой поднялся белый факел дыма. Сжатые жёстко губы смягчились: будут гости, понял, будут.

Мужики у костра тянули руки к огню. Нахолодались на ветру, а костёр-то — тепло, ласка.

Над Питербурхом весенний ветер гулял, и хотя Нева ещё не вскрылась, а по утрам мостовые прихватывало ледком, но небо было таким ясным, летящие в город с ночлега вороны так горласты, что сомнений не было — весна вот-вот грянет быстрыми ручьями.

С весной пришли и тревоги императрицы. Но причиной тому были не облака лёгкие и не ветер шалый весенний.

Светлейший князь Потёмкин, преодолев хандру, сильно потрепал грозивших державе турок, и русская армия стояла уже под Очаковым, готовясь к штурму сей неприступной крепости.

   — Светлейший-то, — не без игры заметила Екатерина, — чудит, а время пришло трудное, он не выдал свою матушку царицу.