— Эх, — не раз говорил Григорий Иванович, — край сей — дно золотое. — Хлопал с сердцем по полам пропылённого в дороге кафтана: — Здесь бы живыми руками взяться.

Но знал, что хлопал зря.

Сибирские чиновники спать были горазды и борзы до взяток. А что земля богата — то пусть её.

Ещё и говорили иные:

   — Эко, удивил! Земли богаты... Да они на всей Руси не бедны. Возьми, что курские края, что липецкие, у западных самых границ, на юге. — Кафтан расстегнёт от полноты чувства и под мышками поскребёт с удовольствием. Лицо благодушное, живот сытый вперёд прёт. Крякнет: — Не обижены Богом — слава Создателю...

И другое баяли. Дорога длинна, разговоров немало было:

   — Неторопно надо... Знай работай, да не потей. Так-то лучше... И у отцов так было, и у дедов...

Шелихов горячился. Но служивый какой человек глянет глазком, жирком заплывшим, и ежели не скажет, то подумает: «Молод... Обтерпишься, али обомнут».

Вот и весь разговор. Поудобнее устроится в возке лицо должностное, а воротник у него бобровый, шапка из песца, и под сиденьице положил он кошель непустой.

«Дубиной их только проймёшь, — думал Григорий Иванович, — дубиной».

А дубина-то службу ему уже добрую сослужила.

Вцепились в него компаньоны по возвращении из похода. Зубками ухватили за самое больное, до костей чуть не достав, но он вывернулся. Сам на дыбки поднялся и взъярился. Тут и племяш голиковский наперёд выскочил. Из-за пазухи листки жёлтые достал и затряс ими перед лицами разгорячёнными.

   — Вот, вот, — крикнул, — у меня опись всем мехам, что заготовлены. До последней шкурки. — Всё-таки показал себя. Наконец-то, наверное, время пришло его. Рот перекосил: — Я тоже не дремал, — сказал, — всё сюда занесено.

И ещё раз листочками помахал.

   — А ну, — потянулся к нему Шелихов, — покажи.

Взял листки и, не заглянув в них, пополам разодрал. Бумажки в стороны полетели.

Все ахнули.

   — В суд, в суд! — закричали разом.

Григорий Иванович выше голос поднял:

   — Что бумажки? Я вам меха покажу.

И Голиков Иван Ларионович понял — здесь не поживишься. А ежели и сорвёшь что, то кусок поперёк горла встанет и подавиться можно. Башка-то на плечах у мужика была хорошая. Отступился. Решил: вернее будет миром покончить.

Увидел Шелихов: бородёнку Иван Ларионович сунул в рот и замолчал, хотя другие и кричали гораздо. А потом и вовсе от крикунов отошёл в сторонку. Тихохонько так в тень подался, и видно его не стало. И племяша оттёр плечом.

Лебедев-Ласточкин, правда, никак успокоиться не мог. Всё урвать, урвать хотел побольше, но его прижать было нетрудно. Вексельки-то, вексельки, крючком судейским скупленные, в шкатулочке голиковской лежали. А вексельком по головке ударить куда как способно. А всё же навалились на Григория Ивановича сильно. Истинно волки. Обсели вокруг, и глаза блестят. Сейчас бросятся. Вот тут-то он поднялся и дубиной хватил: компанию-де американо-российскую основываю и гарантирую в год капитала удвоение. Купчишки назад и сдали. Даже Лебедев-Ласточкин шею вытянул:

   — Как так?

В круглых глазах изумление. Борода колом вытаращилась.

   — А вот так, — отвечал Григорий Иванович и в тот же час в амбары их провёл и показал меха привезённые. — Ну, — сказал, — смотрите, опосля поговорим.

И хотя губы растянул в улыбке, а видно было всё же: этого лучше не замай.

В амбар войдя, опешили купчишки.

Кипами меха лежали, и какие меха! Такое богатство разом на торг выбрось, и ещё неизвестно — кто выиграет, а кто проиграет. Настаивали-то кредиторы: привезённую рухлядишку мягкую расторгуй-де и долги верни. А тут увидели: меха эти и цену собьют, да и прибыль великую дадут хозяину. Ясно было — за такое чудо что в Кяхте, что в Питербурхе деньги большие выручить можно. Сомлели крикуны. Каждый прикинул: а у меня-то что в амбаре? Гниль... Подумали: здесь без крику надо, чтобы не проиграть. И, разбежавшись-то попервам по амбару, собрались в кучу и закручинились лицами. Стояли, покашливали, покрякивали, чесались. Не у одного мысль пробежала: «Поход-то хоть и долгий был, а не в проигрыше Гришка».

Шелихов на купцов взглянул повеселевшим глазом:

   — Как? Лаяться будем али лучше по-хорошему поговорим?

Те из иркутских, якутских и охотских толстосумов, что посмекалистее были, поняли — дело здесь великое. Невиданное.

Голиков первым к Григорию Ивановичу сунулся. Давайте, мол, присядем, да слово за слово, не торопясь, всё дело разберём и обговорим.

Присели. Поговорили. И здесь уж никто не торопился вперёд высунуться. Интерес свой помнил каждый.

Лебедев-Ласточкин всё ещё морду воротил жирную, глазом косил, но и он, приметить можно было, смущён. Сидели долго, разговоры разные были: мол-де, и то опасно, и то не вдруг получается, да и от другого оторопь берёт, но к одному сошлись — быть компании.

Лебедев-Ласточкин — на что уж круто начинал, а и он потеплел от разговоров соблазнительных. Вытирая платком толстую шею, сказал:

   — Ну, Григорий Иванович, ты как медведь... Сбил-таки нас с ног... Сбил...

Но сказал это добро. Купцы улыбались. Каждому мнилось: дело начинают большое.

   — А что, Сидор Петрович, качнём, наверное, копейку...

   — Помогай Бог...

   — Бог-то, конечно, бог, но и сам не будь плох...

Бороды утюжили. Лица довольные. В глазах любовь. Вот так бывает, а ведь за час до того каждый из этих ласковых, щёки оттягивая, скалил зубы.

С купцами замирившись, Григорий Иванович к губернатору сунулся. Но зная, что сам-то губернатор — Иван Варфоломеевич — больше по представительской части, нежели по делу практическому, кабинет Якоби обошёл, а отворил дверь к Селивонову Михаилу Ивановичу — правителю дел иркутского и колыванского генерал-губернаторства. Прикинул: оно, может, у этого-то мундир победнее и не так золотом шит, но рука у него в губернии далеко достаёт и, главное, за что браться — этот знает.

У Селивонова Григорий Иванович уж не на богатства меховые поднапёр, что обещают земли американские, а показал корзины с образцами руд и углей каменных, найденных на американской земле. Распахнул корзину и показал: вот-де, мол, товар каков — и неказист вроде бы, но ты приглядись и узришь, что эти камушки и над самым красным товаром возьмут верх.

Стоял, прищурив глаза.

Михаил Иванович, встретивший купца весьма прохладно, поднялся из-за стола и камни рассматривать начал. А Григорий Иванович всё новые и новые образцы подсовывал.

   — Вот это поглядите...

   — Так, так, — приглядывался Михаил Иванович.

   — Вот это ещё...

Михаил Иванович молоток достал и несколько камней расколол, оглядел расколы внимательно, прищёлкнул языком.

   — Так, так...

И всё перебирал, перебирал камушки, выказав себя рудознатцем добрым. Затем образцы отложил и, взглянув на Шелихова изумлённо, сказал:

   — Да ты клад, купец, привёз.

Тут Григорий Иванович и выложил главное.

   — Хочу, — сказал, — за Россией земли американские закрепить. И к тому немалое нами положено начало...

Говорил, а сам словно видел и поля, и огороды, и крепостцы.

Вот они — перед глазами. И хлеб под ветром колышется, и крепостцы стены вздымают к небу. Краска на лице у Шелихова выступила, голос задрожал. Видно было: жжёт мужика мечта. Жжёт.

И рассказал и про огороды, и про хлебные поля. В полон искренностью своей Шелихов взял управителя дел генерал-губернаторства.

   — Славно, — сказал Михаил Иванович, — ах, славно!

Глаза и у него загорелись. Селивонов знатоком Сибири и Востока Дальнего слыл и людей, что служили делу освоения земель этих, ценил.

Оторваться от корзин не мог Селивонов. И морщинки у глаз лучились у него счастливо.

   — Медь это, а? — поворачивал лицо к Шелихову. — Медь! Да ещё и какая. А это уголь... Нет, купец, ты истинно клад привёз.

А Шелихов хоть и знал цену своему товару, но восхищение Селивонова обдавало его жаром. За все невзгоды, страдания, за все дороги и тропы, на сбитых, кровавых ногах пройденные, — наградой радость эта ему была. А человеку награда нужна. Бодрит она его и сил прибавляет.