Так же вдруг, как навалились перемены на питербурхский чиновничий мир, на Иркутск весной 1795 года налетел шальной ветер. Однажды поутру иркутяне увидели над городом странно, растрёпанными комками, летящих птиц. Воронья, галки и сорочья было так много, что и старики не могли припомнить подобного. Птица летела высоко, но всё одно город накрыло падающими бог весть с какой высоты, пугающими, тревожными её криками. Можно было подумать, что стаи уходили от таёжного пала, но тайга стояла под снегом, и пала быть не могло. Иркутяне, изумляясь, задирали головы, а птица летела и летела, то сбиваясь в кучи, то рассыпаясь по сторонам, падая до крыш или вновь взмывая за облака. Не понять было, откуда она, что встревожило бесчисленные стаи да и куда они летят.
Странный птичий пролёт продолжался два дня, затем стаи рассеялись, но небо не заголубело, как это было бы должно, а застыло над городом тусклым, без единой тучки и облачка низким куполом, как ежели бы Иркутск накрыли начищенным оловянным тазом. Глаза людей тупо упирались в низкий этот свод, и в душах рождались неуютность, придавленность, невольное желание пригнуть голову да и поспешить под прочную, надёжную крышу. Тут потеплело. В одночасье снег потемнел, осел, пополз с крыш тяжёлыми, напитанными водой пластами. Груды снега срывались с карнизов, глухо били в землю. И застучала, тревожно заспешила капель.
Но это была ещё не беда. Беда случилась позже.
Ветер набирал силу, а небо опустилось ещё ниже, вовсе придавив город.
В нехорошие эти дни заботы Григория Ивановича были о походе на Курилы. На небо некогда было глядеть.
Михайло Сибиряков поладил с Василием Звездочётовым, и тот дал согласие вести ватагу на острова. Мужиком он оказался въедливым и сам вызвался поехать в Москву с братьями Мичуриными для закупки необходимой для похода справы. Сам же и обозы из Москвы пригнал, а теперь, сидя в Охотске, готовил к походу галиот да слал по бездорожью гонцов с поручениями в Иркутск. Ни странная оттепель, ни разговоры опасные не могли его удержать. Хлопот с ним было много, однако Григорий Иванович на то говорил:
— Ничего, знать не ленив. О деле радеет.
Звездочётов ему нравился, и он был уверен, что ватаге с таким капитаном будет удача. Вот и сейчас Василий прислал нарочного в Иркутск за малыми якорями для байдар да ещё требовал, чтобы якоря, хотя и малые весом, были непременно адмиралтейского типа и со штоками, дабы держали надёжно. «Плавать в водах неведомых, — писал он Шелихову, — и надобно о каждой мелочи заботу иметь». Григорий Иванович покашлял в кулак, но сам поехал расстараться о якорях. Ни времени, ни сил не жалел для этого похода и повторял многажды:
— Быть, непременно быть Руси на Курилах! — Подмаргивал Звездочётову: — А, Василий? И ты тому начало положишь. Молчи, молчи, не моги перечить, — раскидывал руки широко, — лет через пять люди придут на Курилы, а навстречу судну, к самой волне, мальчонка выбежит русоволосый. А? То-то же!
Василий на эти слова только улыбался.
Были и другие, не менее важные и хлопотные дела.
Григорий Иванович решил отправить компанейские меха на торга в Бухару. Торг на бухарских базарах был богат, и русские купцы в Бухару ходили давно, но чтобы из Иркутска, через монголов, по пустыням к Аралу, а там и дальше пустынями же — никто дорогу не торил. Однако путь такой был заманчив. Дорога была намного короче — считай, напрямую выход к далёкой, сказочной Бухаре — и выгоды сулила большие. А компания по-прежнему в деньгах нуждалась крайне. На бухарские базары сильно надеялись.
Идти к Бухаре вызвались братья Мичурины.
Готовились всю зиму. Старший из Мичуриных — Пётр — за проводниками в Кяхту ездил и привёз трёх монголов, которые не раз в Бухару караваны водили. Раздобыл старые карты. Проводники уверяли — караван проведут, однако просили для охраны товара послать с ними поболее людей оружных, и таких в Иркутске сыскали. Иван Мичурин сбегал в Забайкалье, к бурятам, и привёл табун коней. Низкорослых, мохноногих, привычных к дальним переходам и неприхотливых в корме. При нужде они и пустынную колючку жевали.
— Кони хороши, бачка, хороши, — хвалил старший из проводников с узкими, как ножом прорезанными, глазами и сильными пальцами мял и давил холку послушно стоявшему под его рукой жеребцу.
— До Бухары дойдёт, бачка. — И торопил, торопил с караваном, говоря, что весна лучшее время для похода. — Позже, — пояснял, — упадёт жара и тогда хода не будет. — Лицо монгола огорчённо сминалось, он качал головой. — Вода уйдёт глубоко под землю.
Меха, что ещё были в лабазах компании, до последнего хвоста увязали в тороки, и караван ушёл.
Шелихов с Поляковым, верхоконными, на тех же бурятских лошадках, провожали караван за город. Григорий Иванович с малолетства коней любил и сидел в седле уверенно, ловко, бодрил жеребца, припуская поводья. Поляков торчал на высоком монгольском седле, как собака на заборе, сползая то в одну, то в другую сторону, но, однако, молча трусил обочь неторопливо втягивавшегося в таёжную дорогу каравана. Морщился. Мужики поглядывали на него с ухмылкой. Кони беспокоились, шли трудно, с хлюпаньем вытягивая ноги из жидкой грязи, перемешанной с рыжей прошлогодней хвоей. Тайга была сырая, тянуло ржавой гнилью.
На третьей версте караван остановился. Натянув поводья, Григорий Иванович сказал:
— Всё. Дальше сами идите.
И задержал глаза на братьях Мичуриных. Подумал: «На вас только и надежда. Ну, ребята, не оплошайте». Но не сказал того, а смотрел и смотрел, глаз не отводя.
Старший из Мичуриных подвинулся к нему:
— Григорий Иванович, не сомневайся. Всё хорошо будет!
Караван тронулся. А когда последние лошади скрылись в распадке, Поляков вдруг сказал:
— Что это, Григорий Иванович?
Но Шелихов всё ещё смотрел вслед ушедшему каравану и не отозвался.
— Глянь, глянь! — настаивал Поляков и протянул к Шелихову руку. На белом отвороте рукава бараньего полушубка пепельным налётом лежала жёлто-серая пыль. Шелихов повернулся в седле и занятый своими мыслями, скользнул взглядом по обеспокоившему Полякова непонятному налёту на белой шерсти. Поднял лицо к небу. Жёлто-серую глинистую пыль нёс тёплый южный ветер. И только тогда и Шелихов, и Поляков разглядели, что жёлто-серым налётом накрывает дорогу, обочину, испятнанную осевшим снегом, стоящий за ней редкий пихтарник, и дальше, дальше над тайгой, над видимыми у горизонта пологими вершинами сопок кипит в небе всё та же жёлто-серая муть. И Григорий Иванович и Поляков почувствовали, как пыль скользит по лицам, горечью оседает на губах, лезет в уши, застит глаза. Но ни это странное кипение в небе, ни горечь на губах не сказали ни Шелихову, ни его компаньону, что ветер и наносимая им пыль ударят по ним сокрушительнее злейшего татя. Теперь и вправду пришла беда.
Баранов был счастлив. Стараниями мореходов — Бочарова, Пуртова, Куликалова, других знающих мужиков, приспособленных к этому делу, — была вычерчена большая карта российских владений по матёрой земле Америке и прилегающим к ней островам. Да ещё и так вычерчена, что не только земли показывала российские, но обозначались на ней все российские крепостцы, редуты и те места, где были установлены державные знаки. Одним взглядом можно было охватить заморские российские земли. Александр Андреевич знал, ныне хорошо знал, где и какие владения россиянам принадлежат, однако, только увидев все разом, до конца понял, каким богатством обладают, какие пространства прошли и закрепили за державой. Стоял перед картой поражённый, одновременно и гордясь подвигом россиян, свершивших сие неподъёмное дело, и скорбя душой за жизни, положенные за эти земли. А ведомо было, что за каждую версту кровью здесь плачено.
Карта, расстеленная перед Барановым, показывала: на новых землях есть уголь и железо, медь и горный хрусталь, необыкновенный горный же лен, что не горел в огне и из которого можно было хотя бы полотно прясть; есть графит, известь, торфы, выказывающие великую твёрдость после обжига. А в тайном сыромятном мешочке лежал в заветном месте у Баранова намытый недавно золотой песок. Но о том Александр Андреевич молчал до времени, и старателю, принёсшему сей жёлтый подарок, приказал строго молчать же, пока не отпишет о находке Шелихову и не получит ответа. Зная о богатствах, скрытых в землях Америки, Баранов, счастливо награждённый пытливым умом, уже понимал, что не меха, как ни были они дороги, главное сокровище сих земель, но ценности, сокрытые в её недрах, коих — догадывался он — вызнана лишь малая толика. И, не зная ещё о разговоре Шелихова с иркутским чиновником Закревским, когда Григорий Иванович, показав тому сваренное за морем железо, сказал, что мыслит в этом будущее американских земель, так же, как и Шелихов, связывал завтрашний день новоземельцев непременно с необычайной щедростью здешних недр.
