Старик это знал.
Старики всегда знают много, но молодые не имеют терпения выслушать их. Юным годам некогда разбирать неторопливые речи старости. Бурля, взбрасывая струи, вскипая, с грохотом и страстью, они прокладывают своё русло, хотя бы и рядом с тем, которое уже пробито великими трудами и напором. Так было и так есть. Плохо лишь то, что, разбиваясь на множество рукавов, мелеет река жизни.
Бочаров умел слушать.
— Это было давно, — говорил старик. — Так давно, что не хватит пальцев на руках людей стойбища, чтобы посчитать луны, прошедшие с тех пор над землёй. Моя кровь, которую не согревают жаркий огонь и тёплые шкуры, была тогда горяча, как кровь щенка, гоняющегося за шустрой мышью в весенний день.
Старик рассказал, что в давние годы на их стойбище напали люди, пришедшие из далёких лесов.
— Они пришли со стороны встающего солнца, — сказал он, — и были не похожи на нас ни одеждой, ни обычаями. Их головы украшали орлиные перья, и они говорили, что происходят от Орла. Это было воинственное племя, и оно больше воевало, чем занималось охотой, хотя зверя и птицы было тогда так много, что даже неумелый стрелок одной стрелой мог убить двух или трёх уток.
Воинственные пришельцы перебили в стойбище охотников, старух и стариков, а женщин и детей увели в дальние леса.
— Однако детей, — сказал он, — взяли с собой только тех, кто был не выше колена старшего вождя племени.
И опять старик надолго замолчал. По тому, как под истончённой временем кожей виска трепетала и билась тонкая жилка, было заметно, что рассказ даётся ему тяжело.
Наверное, трудно подыскивающий слова старый человек видел больше, чем говорил, и то, что он видел, волновало его, несмотря на прошедшие годы. Говорят, время лечит раны, но, однако, старость оживляет и давно прошедшую боль. Седые охотники жалуются на раны, полученные в юные годы и затянувшиеся так, что и не заметно, куда ударили клыки зверя. Да, время врачует раны, но не излечивает их. Они навсегда остаются с нами. Годы только дают отдохнуть от мучительной боли, но приходит пора, и прошедшее вгрызается в нас с большей, чем прежде, силой.
Он был слишком мал, чтобы запомнить путь, каким его уводили из родного стойбища. Но то, что случилось позже, навсегда осталось в его памяти.
Он стал рабом. Перетаскивал тяжести, ставил вигвамы, разводил костры. Но никогда не забывал родной берег, и, чем больше взрослел, тем сильнее крепло в нём желание вернуться на землю отцов. С этим он засыпал и просыпался, но никогда и ни с кем не говорил. Молчал. Достаточно было слова, чтобы его проткнули копьём.
— Желание вернуться на родной берег, — сказал старик, глядя в огонь, — стало частью меня, как моя голова, рука или нога.
Он посмотрел на руку, словно хотел убедиться, что она на месте. С рукой было всё в порядке, и старик удовлетворённо согнул и разогнул пальцы, прежде чем заговорить вновь. Голос его стал твёрже.
— Зверь войны рано или поздно, но обязательно сожрёт того, кто разбудил его, — сказал старик, — так случилось и с племенем Орла. Другое племя сожгло его вигвамы, перебило воинов, забрало женщин и детей.
Раб спасся, бросившись в море и затаившись среди камней. Ночь победители жгли костры и плясали вокруг огня. Утром они ушли. От стойбища остался лишь пепел. Раб подобрал брошенный кем-то лук со стрелами и пошёл за солнцем.
Бочаров подбросил в очаг смолья, чтобы лучше видеть рассказчика.
— Почему за солнцем? — спросил капитан.
В глазах старика проснулся живой огонёк.
— Как-то один из племени Орла сказал, — ответил он Бочарову, — что меня привели оттуда, где садится солнце. Я запомнил его слова.
Раб шёл день за днём, убивал птицу или зверя, когда был голоден, спал в яме или под поваленным деревом и шёл дальше.
Бочаров знал способность индейцев запоминать свою тропу, даже и в том случае, когда она проложена и по совершенно незнакомой местности, и дотошно расспрашивал старика. Тот отвечал с терпеливостью, которую дают годы.
Старый человек рассказал, что он шёл долиной большой реки, но потом путь преградили горы, вершины которых были покрыты снегом в жаркое лето. Когда полетели первые снежные мухи, он пристал к племени охотников и зиму прожил среди них. Люди племени знали о море, от которого он ушёл, но ничего не слышали о другом море, что томительно звало раба и являлось ему во снах.
— Они качали головами, — рассказывал старик, — когда я расспрашивал их о родном береге, и сомневались, что там, где заходит солнце, лежит второе море. Даже самые старые, ходившие на много лун в сторону садящегося солнца, говорили, что там только горы и горы, которые не перейти...
Можно было остаться у охотников и взять к себе в вигвам девушку из их племени, но желание увидеть землю отцов с первым теплом повело его дальше.
Старик рассказал, как он шёл через горы, выискивал распадки, шёл теснинами, преодолевал реки, но не сворачивал с заветного пути. Солнце, только солнце было его путеводным знаком.
На третье лето раб вышел к морю. И тогда его стали называть Человеком, Который Видел Два Моря.
— А зверя морского, — сказал старик, — в тех землях, откуда восходит солнце, великое множество.
В Павловскую крепостцу Бочаров привёз карту Чугацкого залива и записанный рассказ старого индейца о втором море, к которому можно пройти посуху, двигаясь строго на запад.
— Может, попробовать пройти к этому морю? — спросил Баранов. — Потап Зайков рассказывал, что наши хотели пробиться на западное побережье материка Америки морем, но не прошли. Льды помешали. А посуху-то, пожалуй, пройдём. А? — И посмотрел вопросительно на капитана Бочарова.
Тогда же Баранов отписал Григорию Ивановичу о тропе старого человека.
Пуртов отбил мужиков у индейцев. И Шкляева, и Тарханова. И Шкляев на реке, где выследили и пленили их индейцы, набрал-таки глины для печи. Ещё и настоял, чтобы другие взяли по корзине.
— Нам с Тархановым, — сказал, — не дотащить, сколь для печи надобно.
Злой был и, когда один из пуртовских мужиков возразил: «Какая глина? Окстись, парень», — так глянул на него, так ощерился, что мужик молча подхватил корзину. Отступив в сторону, буркнул:
— Ишь, волчок!
Пуртов на то крякнул:
— Ну, мужик!
Однако корзину на плечо поставил. Такие, как Шкляев, были ему по душе. Подкинул корзину, устраивая поудобнее, и повторил:
— Мужик...
Печь сложили.
Иван шибко волновался. Обсуждал каждый кирпич: нет ли где трещины или раковины? Но печь под ударами отдавала ровными, гулкими звуками. Накопали руды, нарубили угля. Всё было готово к плавке. Ватага собралась у печи. В зеве топки, ещё нетронутой сажей, но, напротив, белевшей обмазанными глиной краями, видна была поленница дров, сложенная с тщанием. То Иван колдовал. Поверху дров чернел уголь, и тоже сложенный со старанием. Шкляев к этому даже Тарханова не подпустил. Всё сам, лицо у него за последние дни обтянуло. Глаза горели лихорадочным блеском. Так болел душой за печь. И всё подтягивал и подтягивал потуже верёвочку на армяке. Руки сами хватались за обтёрханные концы. Волновался — одно и скажешь.
Подожгли насквозь налитое янтарной смолой корневище сосны — смолюшку. Она сразу взялась жарким пламенем, затрещала, разбрасывая горящие брызги. Лица оборотились к Александру Андреевичу. Он помедлил мгновение, затем решительно протянул смолюшку Ивану. У Шкляева губы заплясали.
— Ты сердцем за это дело болел, — сказал Баранов, — каждому бы от боли этой благословенной, как от искры зажечься. Запаливай! Твоё право!
Иван взял смолюшку, сказал, преодолев горловой спазм:
— Этого не забуду. Сколь жить придётся...
Не договорил, шагнул к печи, сунул факел в дрова. И пока разгоралось пламя, не оборачивался к стоящему за спиной люду. И, только вспомнив слова Шелихова: «Как устроите жизнь на новых землях, так и жить будете», повернулся. Все стоящие вкруг заулыбались — такое счастливое было у Ивана лицо.
