Феодосий, пришедший с ним на Алеуты, позвал капитана:
— Дмитрий Иванович!
Бочаров подошёл.
— Смотри, — сказал Феодосий и показал на откатившуюся в сторону от шалашей бочку, — пробита.
Бочаров, наклонившись, так и эдак повернул бочку. В двух местах дно было проломлено.
— Да, — протянул, — коли пожар был, бочки рубить ни к чему. Совсем ни к чему. — Взглянул на Феодосия. — Что такое? Где они?
Тот неопределённо качнул головой, оглядывая берег и стоянку. Земля и на берегу, и на стоянке была взрыта, как ежели бы здесь топтались, дрались, тащили что-то тяжёлое.
Всё это Феодосию не понравилось. «Не просто ушла ватажка Тимофея, — подумал он, — не просто... Так не уходят».
От пепелища, от глубоких борозд на земле тянуло разрушением, разбоем. И Феодосий так и сказал:
— Разбоем пахнет.
— А где держала ватажка добытые шкуры? — спросил Бочаров. — Тимофей не говорил?
— Нет, речи о том не было. — Феодосий пожал плечами. — Где же ещё? В шалашах. — Он наклонился, поднял кусок обгорелой шкуры. Глянул. — Нерпа, — потянул, — с лежанки. Они кота промышляли. — И, шагнув в середину пепелища, разбросал ногами угли, обгорелое рванье. — Котовых шкур, — сказал без сомнения, — искать нечего. — И, глядя на капитана, повторил: — Разбой. Я верно говорю.
Но Бочаров и сам видел, что так и есть.
Не высаживаясь на берег, ватага пошла к острову, где обстреляли байдару Тимофея.
Сидя под парусом, Феодосий сказал:
— Может, вечером подойти? С темнотой. Увидят байдары-то.
— Ничего, — ответил Бочаров, — пущай видят.
Пятнадцать байдар — парус к парусу — шли к острову. Бочаров с передовой лодьи оглядел идущие за ним паруса и подумал, что выглядит это грозно, но одно не давало покоя: «Грозно-то грозно, — подумал, — да стрелять бы не пришлось». Пепелище стоянки Тимофея, взрытая, истоптанная земля около сгоревших шалашей сильно его смущали.
Остров поднимался из моря. Как и байдары Портянки, первыми лодьи Бочарова встречали чайки. Они сорвались со скал и с оглушающим гомоном окружили подходившие к острову байдары. И сейчас же Бочаров увидел, что на одной из скал поднялся во весь рост человек. Минуту-другую он стоял неподвижно, будто считая лодьи, и исчез. Скрылся в кустах. Бочаров, стоя у паруса, помахал рукой идущему на соседней байдаре Кондратию. Там поняли сигнал и переложили парус. Байдара Кондратия начала отваливать в сторону. За ней пошло ещё пять лодей. Теперь флот Бочарова обтекал остров с двух сторон, обжимая его, как две руки.
— Помогай Бог, — сказал Феодосий за спиной у Бочарова. Но капитан его не слышал. Ухватившись за мачту, он напряжённо смотрел вперёд. Лодья уже обошла скалы, и глазам открылся подветренный берег острова, стоящие в малом заливчике три байдары. «Всего-то? — удивился капитан. — Где же лебедевская ватага? Вот те на... А мы, как волчью стаю, их обложили». Капитан увидел: из-за мыса выплыл парус Кондратия. И тут же, оборотившись к острову, капитан разглядел то, что не заметил сразу. Саженях в трёхстах от берега, у небольшого леска, торчали верхушки шалашей. Шалашей было много больше, чем нужно для команды трёх байдар.
От леса к берегу бежали люди.
Дальнейшее произошло в считанные минуты. Байдара под парусом подошла к берегу и с ходу, хрустя по гальке, чуть не до половины выскочила на намытый прибоем взгорок. Бочаров спрыгнул на берег, слыша, как за спиной одна за одной врезались в гальку подошедшие за ним лодьи.
Капитан ступил шаг, другой и остановился. Перед ним толпой стояла лебедевская ватага. Впереди стеснившихся мужиков уверенно, уперев ноги в землю, столбом торчал Стенька Каюмов. В руках у него было ружьё.
— Что это вы, — усмехаясь, кривя губы, начал он, — выскочили на нас, как тати?
Не отвечая, Бочаров разглядывал Стеньку.
У Каюмова было худое, с запавшими висками тонкокожее лицо, к которому, внимательно приглядевшись, невольно почувствуешь холодок неприязни. Уж очень остры черты такого лица, жёстки морщины, и прицельно бьют из-под бровей напряжённые глаза. Бочаров знал, что от людей с такими лицами можно ждать всякого, и оттого медлил. Они стояли слишком близко друг к другу, чтобы одним взглядом окинуть всю фигуру Стеньки, и капитан намеренно не опускал глаз, чтобы посмотреть на его руки. Без того угадывал, что пальцы Стеньки судорожно сжимают ложе, пляшут на курке, и не хотел подтолкнуть Каюмова взглядом на следующее движение: вскинуть ружьё и дёрнуть курок. Бочаров не боялся, нет. Он был уверен, что у него достанет резкости выбить ружьё из рук Стеньки, но не желал свалки. А знал: свалка будет, ежели он сцепится с Каюмовым.
Из-за плеча Бочарова неожиданно, горой, выступил Кондратий и, рокоча хриплым, необыкновенной силы голосом, надвинулся на Стеньку, как клещами прихватил пальцами ложе ружья.
— Не балуй, — сказал, — не балуй.
В следующее мгновение ружьё оказалось в руках у Кондратия. Он ударил его о колено, переломив приклад пополам словно хворостину, отшвырнул обломки в сторону.
— Вот так-то лучше, — сказал и отступил за спину капитана.
Всё разом переменилось. У Стеньки потерянно дрогнуло лицо, мужики лебедевской ватаги разноголосо зашумели. Раздвигая толпу, вперёд выступил Степан Зайков — брат Потапа, которого Бочаров похоронил здесь же, на Алеутах, весной. Капитан назад откачнулся.
— Степан, — воскликнул, — ты?
— Я, — загудел тот, — что, диво?
— Да как же ты ватагу нашу побил?
Каюмов затерялся среди мужиков. Бочаров поискал его взглядом и не нашёл. Стенька скрылся за спинами ватажников.
— Не побили мы никого, — сказал Степан. — Вон, — показал рукой в сторону скал, — в заливе байдары чинят.
— Там байдар добрый десяток, — выступил вперёд Кондратий, — как сюда шли, видели.
— А шалаши попалили, шкуры побрали? — наступал на Зайкова капитан. — Это как?
— Поговорим, поговорим, — примирительно гудел Степан, — нам огромадный урок задал хозяин, а лежбища пополам не разделишь. — Он сжал пальцы на горле. — Во куда урок тот подпирает!
— По байдаре стреляли, людей чуть не положили. Тимофея Портянку в голову ранили. Кто ружьё поднял?
— Стенька, но я ему не потатчик. Да ты охолонь. Чего сердце зря горячить? Договоримся.
— Что же раньше-то не договаривался, а пальбу по людям открыл? — наступал Бочаров.
— Стенька то, Стенька, — добиваясь примирения, гнул Степан, — охолонь!
Зайков лукавил. Он был братом знаменитого морехода, но от Потапа у него было немного. Известно: и у одного дерева — разные ветви, что о людях говорить. Степан был корыстен, коварен и тропил дорогу по жизни вовсе не на путях брата. Сейчас он понимал, что справиться с ватагой Бочарова не сможет, и, задавив в себе злость и досаду, сдавал назад. Боялся: ворохнись он — Бочаров хвост прищемит. Видел, какие молодцы у капитана. Один Кондратий чего стоил. Знал: мореходы, солёными ветрами битые, штормами испытанные, не чета Стеньке Каюмову, у которого пальцы на курке ружья заплясали. Тому с кистенём на дорогу, вот там он боек. Степан и не вышел навстречу Бочарову, потому как ждал — чем дело обернётся. И увидел: жидковат против мореходов Стенька. Жидковат. Оттого из толпы выступил.
— Ладно, — сказал, — кто худое помянет, тому глаз вон. Мы шкуры вернём и байдары вернём. А людей, — он повернулся, — вон они, забирай.
Бочаров увидел: от леса поспешало с десяток мужиков. Они врезались в толпу, и за спинами Степановых ватажников завязалась возня. Толпа расступилась. Капитан увидел, что Каюмов (у него в кровь было разбито лицо, кто-то из мужиков, знать, приложился с душой) вертелся над землёй, ища камень. Глаза были белые от ярости. Но Стеньку уже хватали за руки свои, оттаскивали в сторону. Один из мужиков тимофеевской ватаги крикнул, показывая капитану на Каюмова:
— Этот, этот — тать! Он всё затеял, наших мордовал, как зверь! Прибить его след!
— Хватит, — сказал Бочаров. Он знал, Стеньку побили поделом, но понимал и то, что всему голова здесь, на Алеутах, Степан Зайков, а далее и посильнее хозяин сидит. Вспомнил слова Кильсея: «Аукнулось в Иркутске, мы здесь отголосок слышим».
