Над головами сидевших дырчатый жестяной фонарь светил. Скудный свет освещал стол, покрытые оленьими шкурами рундуки вдоль бортов. На одном из рундуков полулежал крупный человек с седой бородой, с густыми бровями над глазами, горящими лихорадкой, — Константин Алексеевич Самойлов. Старый портовик, всё разумеющий. Третий день Самойлова ломала болезнь, много лет назад поразившая его у мунгалов в южных степях. Трясло Самойлова так, что зубы стучали, но сейчас вроде бы полегчало. Но всё же лицо его — тяжёлое, изрезанное глубокими морщинами, — выдавало немощь особой печатью, всегда лежащей на лицах давно и сильно больных людей.

Капитан «Трёх Святителей» Измайлов — лысый, с висящими по углам рта длинными усами, дожевав кусок вяленой оленины и вытерев пальцы о камзол, подвинул чашку с чаем.

Чай пили не спеша, по-сибирски. Чай — напиток, за которым думается лучше, и оттого здесь не торопятся опорожнить чашку. А жулан и вправду был хорош. Настаивался он до цвета багряного, и когда разливали его по чашкам, казалось, не чай, но драгоценное вино льётся. Так глубок был цвет. Более же цвета поражал в жулане аромат. Сильно пряно пахнут садовые цветы. И есть среди них такие, запах которых кружит голову, дурманит, пьянит. Совсем иной запах у лесных цветов. В нём нет той силы, но тонкий аромат их всегда бодрит, освежает и запоминается навсегда хотя бы только раз вдохнувшему их благоухание.

Так и с чаем. Есть чай с терпкими запахами, сладкими, острыми, но жулан, не обладая ни одним из этих ароматов в отдельности, все их разом объединял и благоухал нежно и тонко, как лесной цветок. И, так же как лесной цветок, не пьянил и не дурманил, но освежал и придавал силу.

Наталья Алексеевна знала эти качества жулана и оттого к разговору трудному его и подала на стол. «Устали мужики, — считала, — жулан их подкрепит».

   — Думай, не думай, но раз миновали Курильский пролив, торопиться надо к островам Алеутским, — напористо говорил Михаил Голиков, беспокойно поглядывая юркими глазами, — беспременно торопиться.

Брякнул чашкой о стол.

Племянник Ивана Ларионовича из тех людей был, что всегда на своём хотят настоять. Есть такие — ты ему кол на голове теши, а он всё одно: туман-де на дворе... И роса...

Поди докажи, что там вёдро и солнце в зените. И видит такой, что прёт-то поперёк, хотя здесь и вдоль не пройти, а ему едино — давай поперёк.

Самойлов с рундука на него взглянул, но промолчал. Посчитал, видно, что время не пришло сказать слово. Взгляд его, однако, потяжелел. Видно было — не понравился ему разговор.

Измайлов, отхлёбывая маленькими глоточками, как в горнице в час добрый, а не на кораблике в опасном океане, сказал голосом мягким:

   — Ну и жулан. Добёр. И ты, Наталья Алексеевна, мастерица заваривать. Уважила...

Морщинки у глаз его разошлись от удовольствия. Рад был чаю. Или хитрил: мол, чай меня только и беспокоит, а до остального и дела нет... Горячий был мужик капитан, но хитёр и в разговоре нетороплив.

Помолчали. Измайлов, ещё пару глоточков прихлебнув, продолжил:

   — Ветер, ежели на Алеуты идти, — противный нам, трудненько будет. Людей изведём. Измотаем вконец.

И вновь прихлебнул чайку с видимым удовольствием.

   — А как идти? — наступал Михаил Голиков.

Измайлов ему кивнул, сломав бровь:

   — Ты чай, чай пей. Остынет. Да и сам охолонь. Пущай, вон Константин Алексеевич скажет. Он нам с тобой не чета, по океану многажды ходил, но молчит. А его слово золото.

Михаил живо обернулся к Самойлову, но тот и сейчас промолчал.

   — Да, ветер непопутный на Алеуты, — сказал капитан «Симеона и Анны» Дмитрий Иванович Бочаров.

И Олесов, капитан «Святого Михаила», согласно с ним головой покивал.

Оба волной трепаны были и по морю предостаточно походили.

Сидели они рядом и за весь вечер по нескольку слов-то и промолвили.

Бочаров был высокий и, чувствовалось, славный человек с решительным и открытым лицом, которое, казалось, говорило: прикажут — пройду и через чёртов огонь. Силы на то хватит.

Олесов не выглядывал столь решительным и определённым человеком, а скорее был из тех мягких людей, которые добросовестно выполняют свою работу, но не совершают необыкновенных поступков. А ежели и приходится им рисковать собой и проявлять мужество и смелость, то и в этом случае сделанное считают обычным.

Наталья Алексеевна в который уже раз обнесла компанию чаем.

Голиков усмехнулся недобро, оглядывая сидящих в каюте наглыми и в то же время испуганными глазами. Так зверь лесной, под плаху попавший, смотрит на охотника. И страшно-то ему — вон у охотника ручищи какие, сейчас шею свернёт, — а всё же зверёк зубы скалит, слюной брызжет от зла.

   — Мы, — сказал, — бобров бить вышли да зверя другого морского... Компаньоны-то по головке не погладят за проволочку...

Хмыкнул зло, скосоротясь. Племянник всё же был хозяйский и силу свою чувствовал. Да и помнил наказ Ивана Ларионовича: «Ты поглядывай там. Наш интерес блюди».

   — А ты, Миша, — сказал вдруг Самойлов с рундука, — не гони вскачь: что потом делать будем, ежели сразу в карьер?

Компаньоны компаньонами, а зверя-то с умом бить надо. Бобр дорог, но и жизни людские не пустяки. Да и бобровая шкура тогда хороша, когда её не только добудут, но на торг привезут в целостности. Так-то, милок...

Олесов карту достал и расстелил на столе. Ладонями разгладил. Фонарь с крюка сняли, поставили на стол. Повеселее вроде стало. Головы склонились над столом.

Карта старая. На полях приписки разными почерками и чернилами разными. Может, людьми, которых и в живых-то нет. Здесь все беды капитанские: где и какие встретили течения, какие рифы заметили, приметы верные услышали, привязанные к местам. По карте, как по Библии, целые жизни прочесть можно.

Корявым пальцем Измайлов водил по карте:

   — Вот Алеуты. А ветер сейчас — вот какой. Курсом бейдевинд идти надо. А лавировкой сколько миль намотаем лишних? — Обвёл глазами сидящих за столом. — А не дай бог — шторм? — Прищурился.

   — Пуглив ты что-то стал очень, — усмехнулся Михаил.

Измайлов окрысился на него:

   — Не пуглив я, но башка у меня на плечах пока есть.

Благодушествовал, благодушествовал, а вот не сдержался.

Шея у него надулась жилами. И быть бы большому лаю, но Шелихов, взглянув внимательно в лицо Михаилу Голикову — с желанием понять, что думает и чувствует сейчас этот человек, — брови к переносью сбил и сказал властно:

   — Хватит, уймитесь.

Отвёл глаза от Голикова. И видно было, что он понял всё, стоящее за возражениями племянника Ивана Ларионовича.

Замолчали, насупясь. Невесело получилось. Ох, невесело. Не такого совета хотел Шелихов. Да на том вся жизнь строится: хочешь одного, ан выходит другое.

   — Думаю так, — начал Самойлов, шкуру, прикрывавшую его, отбросив и опустив ноги с рундука, — к острову Беринга идти надо. Там осмотримся и определимся по погоде и ветру.

Все слушали со вниманием. Но только, коротко мнение своё сказав, Константин Алексеевич вновь замолчал.

Голиков посверкивал глазами. Ворот рубахи дёргал нервной рукой. Знать, кипело в нём. Снести не мог, что слова его по считают первыми.

Олесов вперёд посунулся, и все заметили, что он своё скапать хочет.

Ну, ну, — подбодрил Шелихов, — говори.

Олесов начал несмело:

   — Да, вот, — и споткнулся. Скромный был мужик и чувствовал, что не он здесь хозяин и даже не он племянник хозяина. Но всё же должным посчитал высказать своё. Откашлявшись в кулак, продолжил: — Как сюда шли, мужики сильно выматывались. Ватага у нас хорошая — ничего не скажешь. Но мужики в морскую лямку ещё не втянулись. Руки многие побили. На ванты лезут и кровью же их пятнят... Вот как... — И уже уверенно сказал: — С противным ветром сейчас нам не уйти далеко.

В разговор встряла Наталья Алексеевна:

   — Остров Беринга, что Константин Алексеевич упомянул. Ещё дед мой — Никифор Акинфиевич — упокой, Господи, душу его — говорил, что многажды на острову том ватажники отсиживались, набираясь сил, прежде чем идти к матёрой земле Америке.