Когда до Квийчака осталось с пяток вёрст, ушли под воду ещё две байдары. Теперь их оставалось ровно половина из того, с чем вышли в поход. Бочаров понял, что больше ни одной байдары бросать нельзя. Здесь, на северном побережье Аляски, зверя они не найдут, а, перейдя на южное побережье, без байдар до Кадьяка добраться не смогут. Как без лодей через пролив на остров перемахнёшь? По воде, как посуху, только Христос ходил. Байдары надо было перенести на себе через полуостров и там уже добыть зверя. Но такое представить было трудно: не только пройти нехожеными тропами, но и перенести байдары. Переволочь через сопки, болота, реки...

Бочаров остановил ватагу. Велел вытаскивать байдары на гальку, снимать шкуры. «Как это?» — забеспокоились ватажники. Но Бочаров, понимая, что, обнаруж он хотя бы и малую неуверенность, дело и вовсе пойдёт нараскосяк, сказал твёрдо:

   — Пойдём посуху, байдары и груз понесём на себе.

Голос у него был властный, лицо решительное. Такому возразить трудно. Мужики топтались в недоумении на гальке. Бочаров шагнул к ближней байдаре, ухватился за борт и, оборотившись к стоящему рядом мужику, кивнул:

   — Ну, помоги!

Тот, уступая его настойчивости, взялся за борт.

   — Раз, — крикнул Бочаров, — два, посунули!

Они вымахнули байдару на гальку.

   — Давай! — шумнул капитан ватаге. — Чего стоите?

На берегу обозначилось какое-то движение, и хотя и не сразу, но мужики всё же пошли к байдарам, засуетились, прилаживаясь, как бы половчее вытащить лодьи, и кто-то уже сбросил армяк, помешавший покрепче ухватиться за борт, другой швырнул на гальку шапку.

Большое это дело в ватажной жизни, коли старший не давал унывать и в минуту трудную мог взбодрить, поднять людей, сплотить и заставить впрячься в работу, которая только и спасала от гибели. Бочаров это знал, как знал и то, что старшему, как никому иному, не позволено расслабиться или, хуже того, обмануть ватагу, хотя бы и в малом. И уж вовсе немыслимо сподличать или корысть выказать. Такое было последним делом. Это конец старшинству, за таким ни одна ватага не шла. Люди всегда хотят, чтобы впереди был старшой, о котором мужик, изумлённо глаза расширив, скажет:

   — Глянь! Во как... То-то же...

Вот этот поведёт ватагу. За ним люди и страшное перешагнут.

Шкуры с байдар сняли и, вытащив лодьи повыше на прибойную полосу, поставили под ветер, чтобы, обсохнув, они немного полегчали. Чёрные шпангоуты байдар торчали, как обглоданные рыбьи кости. Смотреть на них было невесело, да Бочаров и не давал мужикам оглядываться. Всей ватагой увязывали груз. А в том надо было проявить особую смётку и немало стараний. Груз-то на спинах ватажных дальше шёл, и след было так его распределить и уложить, чтобы человеку под ним вольно было шагать. Не давил бы груз спину, не резал плечи, не выматывал человека с первых шагов. Особые держала сплели из ивовых прутьев для тех, кто понесёт лодьи. Давнишнее то, дедовское было устройство. Сколько устюжане, вологжане с переволоками по рекам ходили? В незапамятные времена лодьи посуху из реки в реку переносили, и для того придумана была ивовая справа. Коза плелась на плечи, что тяжесть байдары на всю спину брала и тем труд тяжкий по перевалу лодей с воды на воду намного облегчала. Об устройстве этом вспомнил капитан и сам же первую ивовую козу сплёл. Мужик русский на выдумку ловок, нужда научила горшки обжигать.

Всё время, пока вытаскивали на берег байдары, обдирали с них шкуры, увязывали груз, Дмитрий Иванович ходил меж ватажников, бодро гремя сапогами по гальке, шутил, прибаутками сыпал. В деле поспешал: здесь плечо под байдару подставит, там пособит котёл навесить или груз увяжет. Да ловко, руки только мелькают. Посмотреть — и то на душе легче станет. А ватага смотрела на него, каждое движение, каждое слово мужики примечали. Кто-то сказал:

   — А глянь-ка, капитан-то боек, знать ничего. Небось вывернемся. Тут ещё надвое сказать...

Ему ответили смехом:

   — Ишь ты, дело разделил, что корову надвое разрубил. Зад доит, а передок во щах варит.

На берегу засмеялись. Весело, отходчиво, как только русский мужик и может. Беда, что над головой висела, забылась за смехом, за громкими словами, за спешным делом.

А Бочаров того только и хотел. Но дело закончили, капитан отошёл к воде, остановился так, что волна под ботфорты подкатывала. Руки по локоть в карманах рваного камзола. Глянул вдаль. Глаза были неподвижны, и веселья, уверенности в них не прибавилось. Но лица Бочарова никто не видел. К морю было оно обращено. У горизонта вспухали беспечальные кучевые облака, громоздились сказочными замками. Падали в волны чайки, кричали своё: не то жаловались, не то радовались. Кто знает?

Многопудовая колода взлетела кверху и, на мгновение задержавшись, уехала вниз, вгоняя сваю в неподатливую каменистую землю. И вновь взлетела, словно подкинутая дружным, в одну глотку, выхаркнутым с отчаянием:

   — Эх, паря!

Десяток мужиков, вцепившись заскорузлыми руками в канат, тянули и тянули колоду кверху. Груди распирал мощный выдох:

   — Эх!

И этот рождённый единым дыханием звук раздирал в клочья тысячелетиями устоявшуюся тишину над заливом, летел в сопки, ударялся в каменные лбы утёсов, врывался в распадки и, многократно повторенный эхом, перекатывался, рокотал, гремел, говоря: на берег ступила сила, которой не противостоять ни зверю, селившемуся безбоязненно в этих местах, ни жёстким ветрам, свободно гулявшим меж сопок, ни холодам, ни диким, безумным пургам. И, торопясь и поджимая хвосты, зверье уходило подальше в чащобы.

   — Эх!

Гудело меж сосен, торжествовало над морем, и мощные стволы деревьев, словно предчувствуя, что скоро им упасть под топорами и лечь в стены изб и крепостцы, отвечали жалобной, стонущей вызвонью, а волны в переплеске на гальке будто торопливо говорили никогда и никем не тревожимому берегу о судах, что придут скоро в эти воды и навсегда нарушат вековечный покой.

Мужики всё наваливались и наваливались на канат.

Баранов строил городок. Строил широко.

   — Это будет столица Русской Америки, — уверенно твердил он мужикам, — столица! — И требовал неукоснительно, чтобы каждый гвоздь вбивали с умом.

С Шелиховым на Большой земле было оговорено строить новую крепостцу с просторной площадью, с широкими улицами, дома класть богато и изукрашивать их, как лучшие русские дома изукрашены: дабы каждому видно было — то поселение российское. Мужики слушали Александра Андреевича внимательно. Знали его всего ничего (на дни шёл счёт барановского управления новыми землями), однако и за короткое время поняли ватажные: новый управитель вожжи держать умеет.

Две тысячи коняг поднял Баранов на строительство крепостцы, привёл почти всю ватагу, но так дельно распорядился, что ни одного человека не потеряли за поход и грузы доставили в целости. Громада пришла в Чиннакский залив, а здесь уже были землянки вырыты, навесы стояли, чтобы людям не хлебать из котлов под дождичком, бани дымились. Вот то уж радость была для мужиков после нелёгкой дороги. А всё Кильсей, посланный вперёд с малой ватажкой, по настоянию Баранова соорудил...

Первую избу подвели под крышу. Вязали стропила. Но у мужиков не ладилось. Баранов, прищурившись, поглядывал снизу. Мужики спорили, но дело не двигалось. Александр Андреевич сбросил камзол, засучил рукава, и, оскальзываясь каблуками по сочившемуся смольём дереву, полез наверх. И вот немолодой был, но ухватился рукой за перекрытие, и будто пружина его наверх выкинула. Забрался, с удовольствием оглядел шевелившийся на берегу залива людской муравейник, довольно сморщил нос. Внизу летела земля из глубоких ям, вырываемая для будущих избяных подполов, слышались крики, забористая, бойкая ругань, что не мешает, напротив, веселит душу, ежели труд не в тягость, но в радость для мужика.

   — Ну-ка, дядя, дай топор, — сказал Баранов шумевшему больше других мужику.

Тот с недоверием протянул топор. Александр Андреевич пальцем попробовал остриё, ступил на поперечную лесину, ударил в звонко отозвавшееся под топором стропило. Брызнула сочная щепа. Топор в руках Баранова колесом заходил. Александр Андреевич улыбнулся мужику: