Литмир - Электронная Библиотека

   — Я знаю, — продолжил Портянка, — индейцы не сделали бы этого, ежели бы их не научили злые люди. Столбы стояли не один год. И всё было, как надо. Поставим столбы и опять будем торговать и встречаться у очага в мирной беседе.

И тут словно облегчающим ветерком пронесло в хижине. Старейшина,‘внимательно слушавший толмача, наконец отвернулся от него и впервые поднял глаза на Тимофея. Глаза смотрели прямо и упорно. В очаге треснул сучок, но старейшина глаз не отвёл.

   — Белый человек, — сказал старейшина, — ты не убивал наших стариков и не забирал наших женщин. Тебе я верю. Но твоего священного столба я пока не покажу и не назову имена тех, кто его свалил. Мы поступим по-другому.

Толмач с недоумением взглянул на замолчавшего старейшину.

Тимофей ждал.

   — Мы сами, — продолжил старейшина, — найдём столб и поставим его. Но твои глаза не должны видеть ни того, кто его будет искать, ни того, кто его вроет на прежнее место. Ты не хочешь зла, и я не хочу зла. Мы поступим так, как я говорю, — не дадим злой силе взять верх в твоём сердце. То, что не увидят глаза, — не узнает человек.

Тимофей, уже отчаявшийся добиться толку, от неожиданности приподнялся на почётной шкуре и, перегнувшись через очаг, хлопнул старейшину по плечу.

   — Молодец! — воскликнул. — Вот молодец! Я согласен! Пускай будет по-твоему. — И отпрянул, словно обжёгся.

Глаза старейшины блеснули, как обнажённые ножи.

   — Почему белый человек ударил меня по плечу? — спросил он. — Белый человек недоволен?

Толмач быстро-быстро начал объяснять. Тимофей с удивлением смотрел на старейшину. Лицо того снова сделалось неподвижно и замкнуто.

   — Что он говорит? — спросил Тимофей у толмача.

   — Он не понял, почему ты ударил его по плечу.

   — Не понял? — поразился Тимофей. — Да скажи ты ему — такой у нас обычай. — И засмеялся.

Этот смех, вырвавшийся из груди Портянки с облегчением, с несдерживаемой радостью, что наконец-то они поняли друг друга, наверно, и решил всё скорее слов. Смех не требует перевода и говорит о человеке порой больше, чем он сам может рассказать о себе.

Лицо старейшины смягчилось.

   — Охотники, — сказал он, — пошли в лес. Надеюсь, охота будет удачной. Священный столб белого человека, — продолжил старейшина, — мы покажем ему завтра. А сегодня пускай будет праздник. — И подвинул Тимофею миску с морошкой.

Тимофей всей горстью взял ягоду и запустил в рот. Знал, что, по индейскому обычаю, отказываться от угощения нельзя. Да сейчас он не то что ягоду, но змею бы съел!

Старейшина бросил в очаг смолистые чурочки. Их обняло пламя.

Охотники пришли, когда солнце встало в зенит. Их услышали издалека, по громким крикам и ударам костяных дубин в долблённые из дерева барабаны.

   — Охота удачна, — сказал старейшина, — и я рад угостить белого человека у своего очага.

Он поднялся и вышагнул из хижины. Портянка с толмачом поспешили за ним.

Стойбище, до того безлюдное, притихшее, словно покинутое людьми, разом ожило. Из хижины высыпало множество женщин в пёстрых и ярких одеждах, детей в расшитых меховых парках[16] с чёрными, как смоль, непокрытыми головами, страшноглазых старух и стариков. С громкими криками толпа устремилась на край стойбища, к священным столбам.

Вперёд вышел старейшина и стал поодаль от других, воздав руки к небу. Голоса смолкли и вновь стали слышны удары в барабан со стороны леса, подступавшего к стойбищу с пологого спуска невысокой сопки. Удары нарастали, и барабан уже бил громко, резко, что колокол хорошей меди.

Тимофей вытянул шею, вглядываясь в заросли. Увидел: за стволами зачернели фигуры людей, и на опушку выступили охотники, несущие на слегах тушу сохатого. Его несли четыре пары мужчин, ступавших тяжело, как люди, нагруженные немалым грузом. Толпа у священных столбов молчала, застыв в неподвижности. И только старейшина сделал несколько шагов навстречу охотникам и вновь остановился с поднятыми к небу руками. Барабан забил во всю мощь. Удары сыпались частой дробью, сливаясь в единый нарастающий, гудящий звук, в котором можно было угадать яростный рёв зверя, тревожные крики охотников, треск ломаемых сохатым ветвей...

У Тимофея под зипуном холодок пробежал, — так ясно представил он тот опасный миг охоты, когда окружённый людьми разъярённый зверь с утробным рёвом идёт на охотников в последней надежде прорваться сквозь их кольцо. В это мгновение зверь так страшен, стремителен, заряжен такой разящей силой, что, кажется, его ничто не остановит, и надо обладать немалым мужеством, чтобы встретить его лицом к лицу и не дрогнуть.

Барабанный гул замер, охотники остановились в шаге от старейшины, опустили ношу на землю и отступили. Портянка увидел, как старейшина шагнул к вздымавшейся рыжей горой туше и, встав на колени, обхватил голову сохатого руками. Резкий, высокий вопль прорезал тишину. Старейшина откачнулся от туши, запрокинув лицо к небу, крикнул в другой раз и в третий. Это была жалоба, стенание, рвущаяся из глубины человеческого нутра боль.

Толмач повернулся к Портянке, сказал:

   — Он плачет по зверю, просит у него прощения.

Старейшина поднялся с колен и пошёл вкруг туши, подпрыгивая и приплясывая.

   — Сейчас будут свежевать зверя, — пояснил толмач, — нам надо подойти и высказать радость по поводу удачной охоты.

Евстрат Иванович Деларов перегнулся через борт байдары и, зачерпнув широкой, как лопата, ладонью с волны, плеснул в лицо. Вода обожгла свежестью.

   — Эх! — выдохнул Деларов и потянулся к волне в другой раз. Из ворота армяка выскользнул и повис на цепи серебряный архангельский крест с финифтью[17]. Тяжёлый крест, литой, осмиконечный, каких теперь не работали. Звенья цепи отблёскивали, как ужиная чешуя под луной.

Светало.

В расходящемся тумане открылся остров. Сквозь летящие тающие клочья проглянула прибойная полоса, обломки скал, светившие отполированными морем тяжкими боками, и ещё дальше увиделась тёмная стена отвесно падающего к морю берега. Деларов поднял взгляд, на лбу собрались морщины. Туман, поддуваемый лёгким ветром, взлетал выше и выше, но круто вздымавшейся стене берега, казалось, не было края. Поросшая ещё не опушёнными листом кустами талины, прицепившимися меж камней, стена вздымалась, как хребтина матёрого медведя. У Евстрата Ивановича расширились глаза. Жёсткие губы округлились, словно хотел он сказать удивлённое: «Ого-го-о...» Но Деларов молча, с несвойственной для него торопливостью, заправил мокрой рукой крест в широкий ворот армяка и повернулся к Кильсею, ворочавшему тяжёлое кормило. Кивнул непокрытой, взлохмаченной головой в сторону острова:

   — Видишь?

   — Да, страсть, Евстрат Иванович, — глухо ответил тот.

Тёмное, изрезанное морщинами лицо Кильсея было влажным от наносимой с моря сырости. Он зябко повёл сутулыми плечами. И тут в просветы тумана ворвались солнечные лучи. Прибойная полоса вспыхнула россыпью красок: медно-красным проступил диабазовый галечник, серебристо-белым заискрились кварциты, тёмной прошивью легли меж ними окатанные морем голыши серого гранита. Прибойная полоса была подобна цветному плату, брошенному к набегавшей на берег волне. Это сходство ещё больше увеличивала закипавшая у кромки берега — будто белоснежная кайма — пенная полоса.

   — Давай, — сказал Деларов Кильсею, — поворачивай! — Седые космы на голове у Евстрата Ивановича стояли дыбом.

Кильсей сильной рукой толкнул кормило. Ватажники налегли на вёсла.

   — Шевелись! — гаркнул Кильсей, бодря ватажников. А те и так навалились добре. Бугры мышц вспухали под армяками. Рты со всхлипом втягивали утренний сырой воздух, ядрёно напоенный йодистым запахом моря.

Кильсей, не размыкая костистых красных пальцев на полированном многими ладонями тёмном пере кормила, свободной рукой махнул идущим следом байдарам: поворачивай-де, поворачивай!

вернуться

16

Парка — в Сибири: верхняя зимняя одежда, сшитая обычно из оленьих шкур мехом наружу.

вернуться

17

Финифть — эмаль, наносимая на металлическое изделие с художественной целью.

111
{"b":"610636","o":1}