Однако, именно из типологии Г. Спенсера «выросло» то самое направление в современной институциональной теории, представители которого рассматривают институты как определенные группы людей. Поэтому, при всех расхождениях во взглядах Г. Спенсера и К. Маркса, в них есть и нечто общее: генезис социальных институтов трактуется, в первую очередь, именно в духе сугубо физической социализации, хотя и признается значение моральных (нравственных) аспектов.
Иную типологию предложили Л. фон Штейн (один из разработчиков теории социального государства) и П. Блау. Они классифицировали социальные институты под углом зрения тех моральных (нравственных) ценностей, которые они воплощают. Они выделили три группы социальных институтов:
– интегративные институты, деятельность которых направлена на сохранение, укрепление и совершенствование солидарности и социального взаимодействия;
– дистрибутивные институты, деятельность которых основана на универсальных ценностях и направлена на стимулирование субъектов социальных отношений;
– организационные институты, деятельность которых направлена на повышение общей (социальной, политической, экономической, экологической и т. д.) их эффективности [187, с. 349–357].
На самом деле, такая типология также представляется весьма условной и в определенном смысле искусственной. Она не учитывает «интерференции порядков», или, выражаясь языком В. Ойкена, их «интердепенденции» [275, с. 394 и др.], т. е. переплетения и частичного совпадения характеристик друг друга. Она не предполагает выявление промежуточных, смежных, переходных типов социальных институтов, а в реальной жизни именно такие типы встречаются чаще всего. И именно такие типы наибольшим образом детерминируют социальное партнерство. Признавая это, В. Ойкен писал: «Между социальными желаниями многих людей и знаниями, необходимыми для решения социальных вопросов, зачастую существует целая пропасть» [275, с. 403]. Заявляя дальше о том, что задача формирования эффективной социальной политики является «самой трудной», лидер Фрайбургской научной школы ссылается на известные рассуждения И. Канта о том, что трудность данной задачи обусловлена тем, что «ее совершенное решение невозможно: из такого искривленного дерева, из которого сделан сам человек, нельзя смастерить ничего прямого. И только приближение к этой идее возложено на нас самой природой» [275, с. 404]. Поэтому необходимо понимать дистанцию, которая лежит между принципами деятельности социальных институтов и самими социальными институтами как таковыми.
Очевидно, что сами по себе принципы являются лишь исходными, начальными установками поведения людей и деятельности институтов. Эти принципы (лат. principium – начало, основа, первопричина) лишь определяют общее направление человеческой деятельности. Именно в силу своей фундаментальности, определения генеральных линий поведения человека, они являются атрибутами социальных институтов. В частности, системы социального партнерства. Но для актуализации принципов необходимы нормы и установки. Нормами в структуре института социального партнерства следует считать общие схемы и сценарии поведения людей, которые обеспечивают максимально полное социальное взаимодействие. Иначе говоря, норма – это правило, которое нельзя нарушать. Установкой следует считать некий мотив, в силу которого человек выбирает для себя конкретные схемы и сценарии поведения в рамках системы социального партнерства. В качестве таких установок могут быть выбраны доверие, уважение, общение и иные конкретные мотивы, либо их комбинации.
Важно, что система социального партнерства определяется качественностью. Под качеством в данном случае следует понимать соответствие отдельных элементов института его целевым установкам. Соответствие отдельных элементов целого самому целому – это проблема достаточно острая. По мнению Дж. Э. Мура, «ценность целого не обязательно должна быть равна сумме ценностей его частей» [256, с. 61]. С этим суждением вполне можно согласиться, учитывая достаточно часто наблюдаемый синергетический эффект в функционировании института социального партнерства. Как утверждает Б. М. Генкин, «отношения партнерства обеспечивают достижение синергетического эффекта от согласованной деятельности людей и социальных групп» [87, с. 316]. Следовательно, такое согласование деятельности людей и социальных групп представляется вроде бы единственно правильным сценарием их поведения.
Однако другое суждение Дж. Э. Мура настораживает. Он утверждает, что «добро не определимо», а «утверждать, что определенная линия поведения является в данное время абсолютно правильной или обязательной, очевидно, означает то же самое, что и попытаться установить, больше добра или меньше зла будет существовать в мире, если принята будет эта линия поведения» [256, с. 52, 59].
Но социальный институт партнерства как норма поведения людей не может не рассматриваться как ценность, как добро. Больше того, он не может не быть обязательным, потому что «необязательная норма» – это все равно что «сухая влага», т. е. нонсенс. Определенный сциентизм в суждениях Дж. Э. Мура заставляет нас обратиться к характеристике качественности института социального партнерства, в структуре которого могут быть совершенно разные содержательные элементы, порой прямо противоположные друг другу. Это связано с объективными интересами разных участников системы социального партнерства и необходимостью согласования, координации таких интересов.
И здесь мы сталкиваемся с проблемой диалектического противоречия исходных объективных интересов и субъективных потребностей участников системы социального партнерства на всех без исключения уровнях ее, системы, функционирования. Это не просто диалектические противоречия, возникающие между трудом и капиталом, работодателем и работников, но и диахронические противоречия (возникающие, например, между поколениями), а также этно-социальные противоречия, проявляющиеся между представителями различных социумов и этносов.
Как учение о единстве и борьбе противоположностей, диалектика рассматривает противоречие как тождество противоположностей. Исходя из этого тезиса, можно предположить, что, несмотря на всю остроту конкретных противоречий между всеми участниками системы социального партнерства, они, в конечном счете, «снимаются» единством, т. е. переводом в новую плоскость социальной онтологии. Но всегда ли это возможно? Ведь противоречия могут быть антагонистическими, т. е. непримиримыми в рамках одной конкретной системы координат или в масштабах конкретного социального института. А если противоречия между трудом и капиталом признать, согласно марксисткой доктрине, антагонистическими, то возникает резонный вопрос о том, можно ли вообще считать систему социального партнерства социальным институтом, т. е. таким социальным образованием, которое возникает и функционирует на основе единых, общих для всех его участников ценностных ориентаций. Ведь понятно же, что мировоззренческие убеждения, идеалы и принципы у разных представителей системы социального партнерства различные. И это те самые «узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца» [232, с. 118]. Так не является ли идея о социальном партнерстве некой утопией, мифологией социальной реальности?
Представляется, что социальное партнерство действительно может рассматриваться как социальный институт, прежде всего, потому, что наряду с тем, что расщепляет и разъединяет участников системы социального взаимодействия, в практике развития социальных связей всегда присутствует и то, что способствует их объединению и взаимодействию. И именно этот консолидирующий фактор доминирует в данном социальном институте. Прежде всего – это равенство возможностей, которое зафиксировано Трудовым кодексом РФ (например, равенство возможностей при поступлении на работу – ст. 16; и равенство в условиях оплаты труда – ст. 77). Именно социальное равенство как исходное условие формирования системы социального партнерства предполагает превалирование в его структуре тех мотивов и стимулов, которые консолидируют общество, а не разобщают его. Благодаря равенству возможностей институт социального партнерства способен преодолевать феномен социального отчуждения, проявляющегося в настроениях беспомощности, бессмысленности и отстраненности [328]. Равенство возможностей для представителей самых разных социальных групп в формировании их гражданских прав, в их участии в социально-трудовых отношениях и т. д. несовместимо с дискриминацией, хотя и допускает возникновение конфликтов. Но конфликты как форма противоречия в условиях социального партнерства перестают быть антагонистическими именно потому, что все стороны конфликта намерены его устранить и сделать это на основе взаимной координации и согласования своих действий. И это – принципиальная сторона в формировании института социального партнерства. В рамках данного института вполне конструктивными могут быть либо отношения сотрудничества, взаимной помощи, кооперации, либо конкуренции, соперничества, соревнования. Но смешивать эти два основных вектора в развитии системы социального партнерства, как это порой делается ее участниками, не следует. Дело в том, что социальная конкуренция и различные ее формы (политическая, экономическая и т. д.) не имманентны сотрудничеству и взаимопомощи. В основе конкурентной модели социального развития лежит идеология индивидуализма и персонализма. В основе солидаристской модели социального развития, наоборот, лежит идеология коллективизма. И хотя в определенном смысле эти модели могут быть совместимы (например, в рамках конкретной социальной группы, конкурирующей с другой социальной группы вполне можно предположить наличие солидарности, основанной на общей ответственности и общности интересов данной конкретной группы), они принципиально все-таки различны.
