- Я вхожу в ваш дом с образом пречистой девы просить вас помочь...
- Да ведь та церквушка совсем развалилась, - сказал Тайка.
- В том-то и дело, что развалилась... - вздохнула Екатерина. Потому-то и ходим по домам.
- А чего тут ходить! - сказал рассудительно Тайка. - Если что развалилось, ну, так тому и быть...
- Но она не вся, не до конца развалилась, - возразила Екатерина. Стены еще стоят, и крыша тоже. И я подумала, если вы придете, и если братья Крунту придут, а они тоже обещались прийти, то вы все вместе обязательно придумаете, как ее починить.
- С ними придумаешь, как же, - сказал Тайка, презиравший своих родичей до того, что отрицал всякое с ними родство. - Они только и знают, что сосать круглый год эти кислые помои... У тебя отчего губы посинели? Неужто и тебя они совратили этим пойлом?
- Угостили.
- Чем занимаются, олухи... Народ спаивают.... И еще намекают на то, что, мол, их род основал Околину... Они ее по миру пустили, а не основали!
У Тайки была слабость - он до смерти хотел быть чего-нибудь да основателем. Он и с родичами ссорился из-за времени и обстоятельств основания Околины. В конце концов село прозвало его Тайка, то есть папаша, как бы признавая, что он в самом деле когда-то что-то основал. Без этого показываться сюда было нечего, и Екатерина, притащившись из села, желая всей душой отстроить церковь, вынуждена была в разговоре вскользь намекнуть, что, хотя она и дала себя угостить старику Пасере, истинные околичане прекрасно знают, что, когда и кем было основано...
Преисполненный внутреннего удовлетворения, Тайка исчез ненадолго в глубь двора и тут же вернулся,
- Вот, - сказал он, протянув ей жестяную кружку с какой-то теплой жидкостью, - за помин предков, основавших, так сказать...
Бедную Екатерину мутило от одного вида, от одного запаха, но она прекрасно сознавала, что, откажись она, и порвется та таинственная ниточка, которая связывала ее с этим человеком, а жизнь впереди была еще такая долгая, и дети были такие маленькие...
- За помин всех наших, - храбро заявила она и, взяв кружку, куда-то уплыла вместе с ней. Екатерина почти не помнила, как вернулась домой. Под утро ее начало рвать так, что казалось, все, отдает концы, но, отлежавшись на печи, встала чуть свет, вспомнив, что созвала село, быстро собралась и вместе с сонной ребятней, вместе с верной Ружкой взбежала по крутой тропке наверх. Пока за Днестром занималась заря, она натаскала воды, замочила гору глины, сложенную прямо посреди храма, заткнула край юбки за пояс и залезла ногами в эту холодную массу. Шел час за часом, она месила глину медленно, усердно, все ниже опуская голову, чтобы дети не видели ее растерянной, чтобы дети не видели ее печальной, чтобы дети не видели ее плачущей...
Увы, плачущей, ибо солнце уже глядело из-за Днестра во все оконные проемы, а она по-прежнему трудилась в одиночку. Она месила глину и думала про себя: господи, кто бы мог знать четыре года назад, что. прощаясь с отцом Гэинэ, она видит его в последний раз! А между тем как взобрался он тогда на ту телегу, так она его больше и не видела. Тем же летом, застудив свои старые болячки, он помер где-то там, в лесах. Унесенную им утварь поделили меж собой бесприходские попы, хоронившие его в лесу. Говорилось, правда, поначалу, что они берут все это временно, как бы на хранение, а теперь поди поищи, где та утварь, где те попы.
Евангелие, за которое в свое время отец Гэинэ отдал кобылку с жеребенком, матушка, оставшись с детьми на руках, выменяла на мешок кукурузной муки, потому что, перебираясь жить к своей сестре в соседнюю деревню, не могла же она пойти туда с пустыми руками. В конце концов от всей околинской церкви осталась одна икона пречистой девы, Екатерина забрала ее к себе домой, чтобы и та не пропала. А между тем война все шла, и сельские храмы делили участь полей, участь сел, участь народа, молившегося в них...
Стали налетать дикие голуби из соседних лесов. Они и раньше налетали, эти дикие голуби, и покойный отец Гэинэ, царствие ему небесное, целыми днями сиживал на церковных ступеньках и гонял их, чтобы не садились на крышу храма. Кидал в них камнями не хуже сельских мальчишек, так что в деревне по этому поводу похихикивали. Сама Екатерина, грешным делом, корила его слыханное ли дело кидать камнями в голубей, когда в священном писании сказано, что дух святой снизошел над спасителем в виде голубя?!
После смерти отца Гэинэ дикие голуби день и ночь гуляли по соломенной крыше околинского храма. Они обжили ту крышу до того, что стали пролезать в щели на чердак, вили себе там гнезда, выводили птенцов. Радости Екатерины не было конца - целые тучи сизокрылых налетали, гуляли по крыше церкви в свое удовольствие, а между тем они своими розовыми лапками размололи ту крышу в труху, и, когда пошли обильные дожди, потолок церкви провалился вместе с опустевшими гнездами диких голубей.
Все следующее лето бедная Екатерина очищала храм от мусора. Она таскала на себе балки, куски глины, утешая себя тем, что, покуда стоят стены, алтарь и окна, все еще поправимо. Вон в соседних селах чуть ли не в каждом доме проваливались потолки, и что же? Принимаются люди из-за этого заново отстраивать дом? Даст бог, кончится война, созовут в Околине клаку, это когда весь народ кидается на выручку, чтобы сразу порешить с каким-нибудь делом. А когда Околина собирается на клаку с хорошим настроением, да еще заведет длинную старинную песню, она может за день не то что потолок - новый храм поставить может!
А между тем война все шла. И по-прежнему поздней осенью возвращались беженцы в свои полуразрушенные, опустошенные огнем деревни. Зимовать в доме без окон и без дверей - дело невеселое. Нужно что-то придумать. Уж так устроен глаз мужика, он все берет на примету, все помнит, и, когда прижал холод, вспомнили, что в соседней, не горевшей еще ни разу Околине церковь полуразрушена, но окна и двери там сохранились.
Он уходил в небытие, этот скромный околинский храм, а жизнь в селе, в котором нету храма, казалась Екатерине немыслимой, невозможной, непостижимой. Потребность хотя бы два раза в день опуститься перед иконой на колени, чтобы очистить свой дух покаяниями, для нее была так же органична, как потребность в хлебе и в воздухе. Каждый день она готовилась к возрождению храма. Она накопала самой лучшей глины, какой только можно было найти, она натаскала мелкой соломы и конского навоза, чтобы было с чем глину перемешать. Она рассчитала свою жизнь до того дня, когда соберется село, чтобы возродить храм, но вот этот день настал, а она месит глину в одиночку, низко опустив голову...
Шестеро ребятишек, присмирев, сидят у стен на корточках и, наклонив шейки, стараются разглядеть снизу, как там матушка - сильно ли убивается или, может, отлегло? Чувствуя на себе их взгляды и будучи не в силах совладать со своим горем, Екатерина опускала голову все ниже, ниже и вдруг неожиданно вздрогнула, выпрямилась, и залитое слезами лицо, открыв себя, замерло от удивления.
Ангел возвестит тебе-е-е...
Каким-то чудом все вдруг ожило, высветилось, осмыслилось. Развален храм - ну так что же? А мы на что? Не бросилось село на помощь - ну так что же? А мы на что? Упали духом? А дух на что? Все это и еще многое другое вместил в себя удивительный по красоте, по чистоте голос, который вдруг взметнулся под съехавшей набок крышей полуразрушенной церкви. Стоя посреди глиняного замеса, Екатерина принялась быстро креститься. Ребятишки дружно пошли за ней работать правой ручкой, и только тут Екатерина увидела в проеме одного из окон, служившем теперь второй дверью, красивую молодую монашку.
Она пела не так, как обычно поют в сельских храмах - стоя кое-как, сложив руки на животе. Она развела руки в стороны ладошками вверх, точно держала на них огромный таинственный сосуд. Держа этот сосуд, обратив свой взор к высокому небу, проглядывавшему сквозь дырявую, съехавшую набок крышу, она пела ровно, красиво, торжественно, и ее голос, возвышенный мелодией и словами, казался храмом уже сам по себе.
