- Матушка, вы мне, что ли, стучите?
- Как же, - сказала женщина на телеге, не оборачиваясь, - стала бы я из-за тебя руки отбивать... Батюшку вон никак из храма не вытащу... Уже и казаки в Днестр полезли, а он все копошится, старая курица...
Фамилия священника была Гэинэ, то есть курица, и селяне его в самом деле за глаза звали старой курицей, но чтобы сама матушка... Екатерина стояла, не зная, что и думать, а двери храма меж тем, настежь открытые, как будто звали на помощь. Какой-то тревогой, какой-то бедой несло оттуда, и, перекрестившись, Екатерина смиренно вошла в храм.
Собственно, какой там храм! Глиняный пол, три покосившихся окошечка, пропускавшие так мало света, что нужно было долго привыкать к царящей внутри полутьме. В центре несколько вытянутого в длину помещения красовался столб, подпиравший прогнувшийся потолок, но у крестьян ничего не может пропасть даром, и к верхней части столба была приделана поперечина, так что это был одновременно столб, подпиравший потолок, и крест, которому можно молиться.
В глубине помещения небольшой, в человеческий рост, алтарик, собранный из обыкновенных досок, побеленных известью и покрашенных синькой. Временами из-за перегородки выглядывала голова крайне озабоченного старца. Он все кряхтел, суетился и тяжело дышал, что-то там собирая. С улицы сидевшая на телеге матушка торопила его поминутно. Когда треск становился невыносимым, страдавший одышкой отец Гэинэ выглядывал из-за перегородки и кричал в сторону открытых дверей:
- Да иду же, сию минуту иду!
Едва переступив порог, Екатерина направилась в заветный угол поклониться святому Николе-угоднику, покровителю крестьянок, но, дойдя до заветного места, ахнула. Серое, пыльное, затянутое паутиной пятно вместо защитника земных тружениц!
- Да вы, батюшка, с ума сошли! Вы обобрали храм как липку! Пусть бог простит мне мои слова, но даже турки, даже татары во время своих набегов...
Старый, измученный спешкой священник подошел и обнял крест-подпорку, ибо, видит бог, этого ему только недоставало! Там, на улице, одна сводит его с ума, тут появилась другая...
- Глупая твоя голова, - сказал он как можно спокойнее, - разве не видишь, сколько войск спустилось к Днестру и готовится к переправе? А грозные янычары, думаешь, сидят на Дунае и чубук курят? Да завтра-послезавтра огненный смерч будет гулять над всем этим краем! И во дни тяжких испытаний что остается маленькому народу, кроме горных тропок да густых лесов?..
Екатерина стояла нахмурившись и думала о той великой северной императрице, имя которой по воле случая носила и она.
- А вот русская царица, сказывают, молится тому же богу, что и мы! Теперь что же получается - они, православные, идут к нам на помощь, а мы, тоже православные, улепетываем? Да это же все равно, что пригласить к себе человека в гости, а самому, заперев дом, сделать вид, что идешь на ярмарку!
С улицы растрещалась подвешенная к акации доска, и этот треск святой отец совершенно не в силах был перенести.
- Да иду же, сию минуту иду!
Вспомнил, что еще что-то важное нужно взять. Вернулся через боковую дверь алтаря, но, пока шел, забыл, за чем шел.
- Вот, - пожаловался он Екатерине, вытянув голову через край перегородки, - к ты меня ругаешь, и матушка торопит. А между тем село снялось с места, люди подались в леса, ж я как пастырь не могу не последовать за своим стадом. Иконы и утварь вынужден взять, потому что война может затянуться до осени, и там, в лесу, всякое может случиться - и роды, и панихиды, и похороны. Чем же справлять церковную требу, если не взять все это с собой?
Екатерина стояла посреди храма, и ее карие глаза медленно, как степные родники, наполнялись влагой.
- Теперь что же? - спросила она. - Все лето, до наступления холодов, на дверях храма будет висеть замок?
- А что, и повисит. Может, даст бог, не украдут.
Широкое лицо Екатерины, ее тяжелый мужской лоб медленно стали наливаться упрямством, и это не предвещало старику ничего хорошего.
- А разве в священном писании сказано, что, когда прихожане бегут в лес, священник непременно должен бросить свой храм и бежать за ними?
- Птичьи твои мозги, сама подумай, что для господа важнее - сотня живых душ или эта хибара, крытая соломой?
- А вот монахи из соседнего монастыря никуда не бегут.
- Фасолевое твое соображение, каменные монастыри нарочно для того в виде крепости и построены. В случае чего они могут наглухо запереть ворота и занять круговую оборону, а что мы можем на макушке этого холмика?
- Ну, во-первых, - сказала Екатерина, - это не холмик, а круча, высокая круча над рекой. Монастырям пыхтеть да пыхтеть, чтобы этакую себе стену поставить. Во-вторых, с запада село укрыто лесистыми холмами, и, хотя особых укреплений нету, я думаю, в случае чего мы смогли бы...
Отец Гэинэ рассмеялся, но это был не смех, а некий вид нервной разрядки, вызванной тупостью человеческой. Потом, осознав свой грех, перекрестился, попросив у бога прощения, и, запутавшись вконец, изрек тоном, не допускающим возражений:
- Закинь своих птенчиков на мою телегу и айда - времени в обрез.
- Как хотите, отец, а я останусь защищать свой храм.
- Дура ты длинноволосая, не смей больше при мне называть эту хибару храмом! Бедность нас унизила, оглупила, но вера в нас еще жива! Неужели ты никогда не видала, в каких прекрасных храмах с золочеными куполами обитает истинный господь? Что же от нашего бога останется, если мы его вечно будем держать в такой хибаре?
Перекрестившись, чтобы замолить свой несомненный грех, Екатерина начала медленно отступать.
- Ну не спорю, - созналась она, - наш храм давно пора обмазать глиной и побелить. Этими днями я как раз собиралась браться за побелку, для того и заложила новую печь, чтобы хорошую известь выжечь...
- Воробьиные твои мозги! Сколько эту лачугу ни бели, потолок не выровняется и дырявая кровля не перестанет протекать!
Екатерина стояла смущенная, виноватая, но верующая.
- Толкуйте как хотите, а это все-таки храм. Тут мы венчаемся, тут крестим своих ребятишек, тут отпеваем своих близких и не можем, ей-ей, не можем бросать его на произвол судьбы! Бог нам этого не простит.
Отец Гэинэ вдруг понял, что потратил массу времени впустую.
- Ребятишки твои в низине или тут, на горе? Матушка меня еще с вечера за тобой посылала - как-никак ты моя единственная певчая, и без тебя ни литургии, на вечерни. Собери свою ораву и давай, пока я не уехал.
С тяжелым узлом в одной руке, с железным замком в другой он направился к выходу. Екатерина помогла дотащить мешок до дверей, но перед выходом, отдав священнику мешок, взяла у него замок и заявила:
- Если у вас так мало веры, что вы, чуть что, даете деру, так вот назло вам останусь...
- Сорока ты дремучая, - прошептал в ужасе священник, - а ты подумала, что ждет тебя, единственную в селе женщину, к тому же молодую, после того как вся эта армада переправится через Днестр?
- Ничего, у меня шестеро ребятишек. Они меня защитят.
- Да чем тебя те малолетки защитят?
- Чистотой и непорочностью.
- А если не смогут?
- Если не смогут, меня защитит этот храм.
- Если ты еще раз назовешь эту хибару храмом, я уеду, даже не дав тебе своего отеческого благословения...
Ее глаза, чистые степные родники, переполнились влагой.
- Да как не называть мне его храмом, когда вон сколько раз в зимнюю стужу тут на наших глазах рождался младенец! Сколько раз с этого амвончика доносилось слово господне! Сколько раз мы плакали, когда наступал час распятия, и содрогались от счастья, когда Иисус, воскреснув из мертвых и смертью смерть поправ, выходил оттуда в белом одеянии...
- Откуда выходил?
- Да вон из той боковой дверки...
Отец Гэинэ стоял над мешком, разинув рот, - такого с ним еще не бывало. Чтобы его прихожанка утверждала, что видела своими собственными глазами...
