- В последний раз во время прямого эфира на заднем фоне была Москва. А еще раньше... еще раньше перед камерой умирал Серьезный. Чего ожидать на этот раз?

- Во время эфира... ничего. Передача будет очень короткая. И сама по себе - не слишком сенсационная. Хотя, очень быстро ее ценность станет по-настоящему исторической, вот это я тебе могу гарантировать.

Американец вопросительно глянул на полковника, но тот уставил взгляд куда-то перед собой.

- У меня паршивые предчувствия, - промямлил Смит.

Но, вместе с тем, вернулся к камню за своим рюкзаком. Он вытащил компьютер, антенну и начал процедуру настройки связи. Делая это, он прикурил новую сигарету от предыдущей. Нервы были ни к черту. Ведь сейчас он очутился в самом сердце революции, в самом глазе циклона, прямо посреди народного восстания, по размаху сравнимого мало с каким в ХХ веке.

До Кракова они добрались вчера утром - на том самом разваливающемся транспортере, на последних каплях горючки, которую собирали где только было можно. И Ксаврасу этого одного дня хватило, чтобы подчинить себе всех очутившихся в городе полевых командиров со всеми их отрядами (Бронека и Дзидзюся он сразу же усадил в трофейные вертолеты и куда-то отослал), захватить Вавель (правда, слишком большой ценой, поэтому у многих имелись к нему претензии), выслать в эфир из студии Кохановского новую декларацию независимости (он зачитал ее лично) и разослать отдельным командирам подробнейший план дислокации сил.

Смит не отходил от полковника ни на шаг, ходил за ни повсюду, словно еще один Вышел Иной Конь Цвета Огня, опасаясь затеряться в хаосе, которым был охвачен город; а кроме того - он еще пытался забрать у Ксавраса свой шлем. Город походил на столицу преисподней. Чего бы только Айен не отдал за возможность снимать! Студию Кохановского они покинули уже поздно ночью; ехали на российском вездеходе, за рулем Вышел Иной Конь Цвета Огня, Выжрын сидел рядом, Смит сзади; на дверцах машины кто-то мазнул белой краской костлявого орла, между дворниками и стеклом была воткнута листовка АОП и веник сухих цветов; они пробирались через отмечавшие праздник толпы, не снимая пальца с клаксона, люди узнавали Выжрына, вопили, дергали за одежду, забрасывали зелеными ветками; из выставленных на Сукенницах громадных динамиков раздавалось с запиленной пластинки: "Не покину землю, откуда род наш...", только люди перекрикивали песню, и их голоса неслись под самое небо: "Выж-рын! Выж-рын! Выж-рыыыын!", а тот вставал, залезал на капот автомобиля, поднимал руку, махал цветами, размахивал флагом, махал влодом, а те тоже поднимали влоды, и уже через мгновение из сотен стволов звучал непрерывный салют, в окнах лопались чудом сохранившиеся стекла; грохот был такой, что дрожали деревья на дальних аллеях, а там из магнитофонов раздавалась уже другая музыка, под звездами была устроена безумная танцплощадка; в притащенные на Флорианскую неизвестно откуда громадные барабаны изо всех сил колотили пара десятков полуголых мужиков, пот блестел на их торсах и бицепсах, гигантские барабаны посылали в город болезненные для ушей каскады звуков: бум, бум, БУМ, БУМ, БУУУУМ!, словно это был карнавал в Рио-де-Жанейро. У Смита весь мир кружился перед глазами, с губ не сходила глуповатая усмешка, он покрикивал только лишь при самых громких славословиях, один только Вышел Иной Конь Цвета Огня хранил молчание, дергал рулем в ту или иную сторону, с бешенством притаптывал педали, жал на клаксон; толпа отступала неохотно; они не могли ехать самым коротким путем, большая часть улиц была блокирована останками танков, автомобилей и погорелищами баррикад; с городских мостовых не были даже собраны все трупы, на валах все еще болтались останки Бабодупцева, Пинцова и пары десятков его штабистов, которых приказал повесить там Дзидзюсь Никифор. Птицы давно же успели выклевать им глаза, теперь же на серой коже мертвых русских плясали тени от страшного пожара, уничтожающего Вавель и окрестные дома, догорал и театр имени Пушкина, в который во время одного из последних налетов попала бомба; но вот уже пару дней небо над Краковом оставалось чистым, во всяком случае, ни на нем, ни на экранах трофейных радаров никто ничего опасного не отмечал, по-видимому, у Гумова были беспокойства более серьезные, чем бунт одной из республик, которая на практике и так уже целых восемь лет находилась в состоянии перманентного мятежа; так что люди могли со спокойной душой выйти на улицы, старики и дети, женщины и мужчины, вот только мужчин, которые помоложе, было явно больше; у проезжающего мимо них Смита все эти тысячи смеющихся, радостных лиц сливались в одно-единственное, лицо третьего из апокалиптических телохранителей Ксавраса, братца Море Исторгло Умерших и Вышел Иной Конь Цвета Огня: точно такой же взгляд, идентичный радостный фатализм в этом взгляде; но сегодня ведь был день триумфа, о котором, говоря по правде, им и не снилось, о котором они не могли мечтать даже по пьяному делу - потому-то сейчас все они танцевали, палили в воздух, пели и вопили имя бога войны, который сошел к ним в людском подобии, подкупленный богатым кровавым жертвоприношением: "Выж-рын! Выж-рын! Выж-рыыыын!"

Утром после той ночи Ксаврас лично разбудил Смита, и они поехали на берег Вислы. Только они вдвоем: Вышел Иной Конь Цвета Огня исчез куда-то перед самым рассветом. Полковник ничего не стал объяснять; он приказал Айену взять рюкзак, и сам забрал свой. На пикик? - иронизировал про себя Смит. Теперь же, уже полностью проснувшись, он был полон самых паршивых предчувствий. Он бы даже предпочел, чтобы Выжрын вообще не отдавал ему шлема. У американца тряслись руки, когда он выстукивал на компьютере рапорт для штаб-квартиры WCN. Айен предчувствовал что-то ужасное.

- Ну что, договорился?

- Будет, - буркнул Смит, откладывая компьютер.

Выжрын присел рядом на траву, опершись спиной о холодный камень. Перед ними была грязная Висла, догорающие развалины Вавеля и панорама руин остального города. На улицах уже было видно какое-то движение, они заметили даже несколько грузовиков, лавировавших по мостовой между подбитой техникой и фрактальными дырами в покрытии.

- Ты все еще считаешь, будто бы я тебя обманул? - не глядя, спросил Выжрын и протянул руку за сигаретой.

Айен вытряс из пачки одну, глянул на багрово-красную ладонь Ксавраса и замер. Ему показалось, что в этот момент у него даже сердце остановилось. Рука с сигаретой задрожала. Тогда он опустил ее и глубоко вдохнул.

Только в этот момент Ксаврас повернул голову и глянул на американца. Он улыбался.

- Это ты, - шепнул Смит.

Выжрын опустил глаза на свое красное предплечье, провел по нему второй ладонью, тоже огненно-карминовой.

- Я, - кивнул он.

- Ты обманул меня.

- Про руки, нет, - усмехнулся тот еще шире. - Ведь и вправду... с рождения.

Смит пытался все это хоть как-то сложить в голове.

- Так значит, Еврей... Но почему...? Он же знал, я сам видел, он знал; и он же мог уклониться от той пули.

Ксаврас погасил улыбку.

- Еврей действительно был мутантом. И лицо у него действительно было... нечеловеческое. Его пожирал рак. Выхода не было. Так или иначе... И он заключил со мной договор. Он мне верил, доверял. Он был настоящим героем. Если бы ты его только знал... Но так должно было быть; ему приходилось оставаться в тени. Если бы ты его только знал... - он махнул по направлению города. - Это его имя должны они скандировать. Это все его заслуга. Это он меня придумал. Он меня убедил, он сделал из меня Ксавраса. Только таким образом мог он сражаться; на самом же деле он был ужасно слабым, даже влода бы не поднял, болезнь подтачивала его уже много лет, он ужасно страдал...

- А раньше ты не видал его в своих видениях будущего?

- Видел, видел. Я видел многие вещи. Это будущее, то самое, которое сейчас превратилось в реальность... ты даже не можешь представить, каким бледным, робким, каким невероятным оно было, когда только начинали. В те первые годы - бывали такие дни, целые недели, когда оно вообще исчезало из собрания возможных развитий. Мы почти что усомнились...