По сравнению с 1916 г. в 1917-м доля налоговых поступлений понизилась с 22,2 до 12,1 %, приблизительно в 2 раза[50], хотя в марте – октябре 1917 г. Временное правительство получило от повышения только прямых и косвенных налогов на 295 млн руб. больше, чем императорское – за тот же период предыдущего года[51]. Отмеченное понижение произошло, прежде всего, потому, что в 1917 г., сравнительно с 1916 г., доля доходов от выпуска бумажных денег выросла с 19,7 до 42,9 %, в 2 раза[52]. Временное правительство увеличивало эмиссионное право Государственного банка 4 марта – на 2 млрд руб., 15 мая – на 2 млрд и 11 июля – на 2 млрд, всего – на 6 млрд руб. Если императорскому правительству для увеличения упомянутого права на 6200 млн руб. понадобились два с половиной года войны, то Временному правительству, для увеличения на меньшую сумму в 6 млрд, – лишь 5 месяцев[53] С марта по октябрь 1917 г. было выпущено бумажных денег почти столько же (7340 млн руб.), сколько их выпустили за все предыдущее время войны (8317 млн руб.). После победы Февральской революции каждый месяц в обращение поступала сумма приблизительно в 4 раза большая, чем за месяц войны до революции (1048 млн руб. против 264 млн руб.). Если с июля 1914 г. до марта 1917 г. бумажные деньги покрывали приблизительно 30 % всех военных расходов, то с марта по сентябрь 1917 г. – почти 80 %[54] . Таким образом, усиленная денежная эмиссия стала для Временного правительства, в отличие от императорского, главным источником покрытия расходов.
По наблюдениям Г.Д. Дементьева, количество бумажных денег резко возросло «в связи с революционным временем и с проявившимся стремлением демократических масс, пользуясь своей сплоченностью и силой, требовать улучшения своего материального положения за счет казны, владельцев частных предприятий и пр.»[55]. Галопирующая инфляция привела к резкому обесценению рубля и обвальному падению его заграничного курса: за 7 месяцев нахождения у власти Временного правительства курс рубля в Лондоне и Париже, равнявшийся к марту 1917 г. 68 и 75 % от довоенного уровня, понизился, соответственно, на 45 и 43 % до 23 и 32 %[56] и продолжал понижаться, свидетельствуя о наступлении финансового краха.
Компенсировать последствия инфляции могли бы внутренние займы, но в 1917 г., по сравнению с 1916 г., доля расходов, покрываемых ими, упала с 33,3 до 13,7 %[57], что свидетельствовало «о неудачной в целом политике Временного правительства в области государственных ценных бумаг»[58]. Неудачу инициированных этим правительством внутренних займов, прежде всего – «Займа Свободы», экономист А.И. Буковецкий объяснял тем, что оно «непопулярно ни в правых, ни в левых кругах»[59]. В 1917 г., сравнительно с 1916 г., доля расходов, покрываемых внешними займами, возросла с 24,8 до 31,3 %[60]. Казалось бы, хотя бы в этой сфере Временное правительство превзошло царское. Действительно, к ноябрю 1917 г. военные долги России союзникам составляли 7223 млн руб. (по довоенному курсу), из них 5189 млн задолжало императорское правительство и 2034 млн руб. – Временное правительство. С июля 1914 г. по октябрь 1917 г. от Англии Россия получила 70,6 % займов, от Франции – 18,5, от США – 6,4, от Японии 3,2 и от Италии – 1,3 %[61]. Однако английское правительство не только отказалось от подписания финансового соглашения с Временным правительством на основании Меморандума 25 января (7 февраля) 1917 г., но и с 1 апреля вообще прекратило предоставление ему ежемесячных кредитов[62]. Подобное поведение объяснялось тем, что Временное правительство потеряло доверие англичан менее чем через месяц после своего образования.
В правительственной декларации от 27 марта 1917 г., содержавшей указание на то, что целью России в войне не является «насильственный захват чужих территорий»[63], Лондон увидел готовность партнера заключить «мир без аннексий». Между тем, телеграфировал временный поверенный России в Англии К.Д. Набоков министру иностранных дел П.Н. Милюкову, «ни Англия, ни Франция, ни Италия не могут принять этого принципа и отказаться от сохранения за собой земель, уже завоеванных, или тех, которые они хотят оставить за собой по мирному договору»[64]. Из-за прекращения кредитования Англией Временного правительства вся русская наличность английской валюты к началу июля была полностью исчерпана[65]. Те 187 млн долл., которые предоставили Временному правительству США, не могли закрыть образовавшуюся брешь[66]. В результате по линии внешних займов с марта по октябрь 1917 г. Временное правительство получило на 1 млрд руб. меньше, чем царское правительство за тот же период 1916 г.[67], так что и здесь новые правители России доказали свою несостоятельность.
Последствием роста внутренних и внешних займов Временного правительства явился рост государственного долга: к 1 января 1917 г. он составил 33 581 млн руб., к 1 июля 1917 г. – 43 906 млн, а к 1 января 1918 г. (по расчетам специалистов) должен был составить 60 млрд руб.[68], почти в 2 раза больше, чем 1 января 1917 г.! Таким образом, именно Февральская революция, а не предыдущая деятельность императорского правительства стала главной причиной полного финансового расстройства, в которое впала Россия под властью, а скорее – безвластием, Временного правительства, что публично признавали даже его деятели. Н.В. Некрасов на заседании Государственного совещания 12 августа 1917 г. заявил совершенно однозначно: «Граждане, сейчас чрезвычайно распространено мнение о том, что революция была тем фактором, который повлиял особенно пагубным образом на финансовое хозяйство России. И я скажу, что в этом утверждении есть доля истины. Объективный язык цифр говорит нам, что, даже учитывая весь рост неблагоприятных обстоятельств, который накопился к моменту революции, учитывая все те неблагоприятные обстоятельства, которые сложились и которые произвели то, что в математике именуется возведением в степень, что все эти факторы не объясняют еще того финансового бедствия, при котором мы присутствуем, если не учесть влияния революции и тех особых обстоятельств, которые были ею созданы. Деятели революции должны в этом отношении смотреть правде прямо в глаза»[69].
Однажды А.И. Шингарев, являвшийся в мае – июле 1917 г. министром финансов, обратился к П.Л. Барку, последнему министру финансов императорского правительства, с вопросом: «Что делать?» Маститый финансист ответил, что «пока будут заниматься спасением революции, вместо того, чтобы спасать Россию, никакие меры не приведут к ограждению нашего рубля от падения»[70]. Правоту П.Л. Барка подтвердил тот же Некрасов, открыто признавший 12 августа, намекая на разорительность начавшегося после падения монархии социального экспериментаторства, что «расходование средств, которое было до сих пор, нам не по карману». «Мне нечего говорить вам, – обращался он к участникам Государственного совещания, – что такого рода расходы
