С наступлением осенней прохлады несносные насекомые в один день исчезли, словно их и не было. А что касается зубров, то они в своих шубах к такой прохладе были не чувствительны.
Вскоре начались непогоды — дождь по нескольку суток, и листья на деревьях уже не просыхали, а только желтели, желтели, и земля сразу стала неприютной и мокрой. В ненастные дни Рум находил пристанище где-нибудь в редколесье, на возвышенности, где не застаивалась вода. Теперь у него были крепкие ноги, и он мог простоять на них неподвижно много часов подряд. Но иногда он ложился и, быть может, дремал, а от его влажных боков вздымался тёплый парок. Неподалёку дремали Рукавица, и Ручка, и все остальные — кто лёжа, кто стоя, словно в волшебном оцепенении.
...Когда наступила пора обильного листопада и предзимних ясных утренников, с ним будто что-то произошло. Рум то принимался скакать галопом без всякой причины, без цели, смешно вскидывая верёвочный хвостик с кисточкой на конце, то приставал к своим взрослым сёстрам, неожиданно наскакивая на них сбоку, с тыла, мешая им сохранять полагавшуюся по возрасту солидность, а также пережёвывать бесконечную жвачку. Сёстры зверели и, не в шутку бодаясь, прогоняли докучливого братца.
Всё же он нашёл себе друга зубрёнка, на полмесяца младше его самого, на которого он до сих пор почему-то не обращал внимания.
Они встретились на усеянной огненно-жёлтыми и огненно-красными листьями поляне и сразу принялись бодаться. Нет, это, конечно, была всего лишь игра, у них и рогов-то ещё настоящих не выросло, а только намечались — пара твёрдых, покрытых шерстью бугорков, вполне безобидных на вид. Но это не мешало им померяться силой.
Сперва они, пригнув головы, упёрлись лбами друг в друга — кто кого сдвинет с места? — и долго оставались в таком положении. Зубры как правило, сильнее бизонов, но медлительнее, неповоротливее. И бодаются зубры всегда честно, упираясь друг в друга лбами; Бизон хитрее: он, если видит, что в честном бою не возьмёшь, норовит обойти, словчить. Рум унаследовал полезные для себя качества и от зубров, и от бизонов. *В решительный момент, когда, казалось, вот-вот кто-то из них не выдержит и отступит хоть на шаг, Рум сделал обманное движение головой, будто собирался усилить натиск, а сам отскочил вбок. Противник, не ожидавший подвоха, со всего маху проскочил мимо.
Зубрёнок ещё приходил в себя от изумления и обиды, а Рум как ни в чём не бывало снова стоял перед ним и, пригнув голову к земле, вызывал друга на поединок.
Так они провозились почти целый день, и в последующие дни, встречаясь на тропинках, полянах или возле кормушек, каждый раз затевали весёлую возню.
Взрослым животным было сейчас не до них: наступила пора осенних свадеб, яра, когда взрослых, кажется, покидают все другие заботы и помыслы, кроме одного: быки заняты тем, чтобы прогнать соперников со своей территории, укрепить единоличную власть, а зубрицы повсюду послушно следуют за мужьями.
Ночью земля, особенно в углублениях, в низинках, покрывалась хрустящей корочкой льда, а трава становилась звенящей и хрупкой. Но затем пригревало солнце, и лёд таял.
И вдруг выпал снег
Это был первый снег в жизни Рума, и он не мог надивиться ему. На какой-то миг ему показалось, что это жирные белые мухи кружатся, кружатся в воздухе и облепляют со всех сторон землю. Но если бы это были мухи, они бы жужжали и кусались.
И Рум догадался, что это совсем другое...
Снег падал большими хлопьями, густо и скоро покрыл всё вокруг: на чёрных голых ветках деревьев, на зелёных еловых лапах лежали ещё одни, белые, ветки и лапы; травы, земли больше не было, а только пухлое покрывало, под которым угадывались все эти неровности местности — кочки, холмики, ямки, овражки. Лишь кое-где смежную пелену прорывали непокорные прутики и травинки — они всё же были, существовали там, внизу.
Рум стоял, припорошённый снегом, хотя тот давно уже перестал падать, и день был в полном разгаре: он словно боялся пошевельнуться.
Издалека протяжно зазвала труба. Мимо Рума несколько взрослых зубров прошли на обед, оставляя за собой чёрные дырки следов. Тогда наконец и он сдвинулся с места...
А тот первый снег, конечно, растаял. И ещё не один раз принимался идти снег и потом снова таять, пока не пришла настоящая, с морозом, с метелями, с белым негреющим солнцем, зима. Но никакие морозы не были страшны Руму. А снег оказался приятным, мягким, и его можно было лизать.
Ещё Рум узнал вкус сена — повялой зимней травы, душистой и пряной, за которой не требовалось нагибаться к земле, чтобы рвать её, а надо было выхватывать прямо из стога клоками и только жевать.
Огромных размеров стог привезли в питомник по снегу на деревянных полозьях-лежнях, в которые была впряжена сивая лошадёнка. Лошадёнку понукал человек, державший в руках концы двух верёвок и прут. Для чего верёвки — неясно, а вот что означал длинный прут — Рум, кажется, догадывался. Сивую лошадёнку он тоже видел здесь уже не впервые: летом её запрягали в скрипучее сооружение на колёсах — телегу и заставляли возить сюда колья и всё, что требовалось. Но Рум никогда не наблюдал лошадёнку так близко. Теперь он заметил, как часто и глубоко дышат её бока. От лошадёнки разило конюшней и потом. Она виновато моргала, но временами, когда человек отворачивался, исподтишка следила за ним прищуренным хитрым глазом. Едва её выпрягли из лежней и Зубровод принялся сматывать верёвку, которой увязан был стог, лошадёнка, воспользовавшись свободой, поспешно погрузила морду в сено. Но человек стегнул
лошадёнку прутом и зашагал за ней следом. Тогда Рум приблизился к стогу и тоже погрузил в него морду. Его никто не прогнал и, значит, ему это было позволено. А сено действительно оказалось вкусным...
Зимой Рум меньше двигался, подолгу лежал вместе с другими животными на полянах, и, когда шёл снег, их заносило, словно это были не зубры, а просто сугробы снега. Они могли так лежать очень долго и, наверно, о чём-то думали. Их звали обедать, и сугробы прямо на глазах вырастали, раскачивались, с них осыпался снег. Казалось, это сама поляна корчится от безмолвного землетрясения.
Зимой было тоже совсем неплохо. Правда, не было све жих побегов и листьев, по которым Рум всё же скучал, зато не было и оводов, слепней, комаров, без которых куда спокойнее. В общем, жить было можно. А зима в тот год выдалась снежная, вьюжная, долгая. И Рум уже начал верить, что так будет всегда.
Но вот наступил месяц март, солнце стало подольше задерживаться на небе. В апреле тоненько зазвенела вода подо льдинками, потемнела кора на деревьях. Однажды ветер донёс откуда-то запах свежей смолы и сосновых опилок. В тот день Рум почувствовал, что зиме приходит конец.
5
Людей, постоянно проживавших в питомнике, было наперечёт, и Рум, как все остальные животные, знал каждого из них и что от кого следует ожидать. Кроме Зубровода, который почти безотлучно находился при зубрах, были ещё Ветеринар и Учёный.
Ветеринара Рум видел всего несколько раз.
Однажды, когда молодая зубрица Муравка слишком долго не могла отелиться, Рум увидел, как в дальний, отгороженный от прочих загон, где она последние дни находилась, прошёл человек. Незнакомец — а это и был Ветеринар — распространял вокруг себя резкий, неприятно щекочущий запах, от которого чуткие ноздри животных вздрагивали и трепетали. Он был с засученными рукавами, с торчавшими из них голыми большими руками. За ним следом едва поспевал Зуб-ровод. Что делали там, в отдельном загоне, эти люди, Рум, конечно, не знал. Но он отчётливо слышал доносившиеся из-за дощатого сарая озабоченные голоса, и кто-то из них, очевидно Ветеринар, — потому что голос Зубровода Руму был хорошо известен, — кто то время от времени уговаривал Муравку:
— Ну, потерпи, потерпи немного, красавица... Вот так, ну ещё... Молодчина...
И Рум, испытывавший в эти минуты, как и все остальные зубры, какое-то странно тревожное чувство, успокаивался от этого решительного и вместе с тем мягкого голоса, от его уверенно-ровного тона. Вот уже он улёгся на место, и вздыбленная шерсть на его загривке тоже постепенно укладывалась.
