Annotation
Чикриз Виталий
Чикриз Виталий
Монтаперти
xix
[Год 1263. Август, 18; Вечеря.]
Тут же ответил ему Приамид Александр боговидный:
'Гектор, ты прав, и бранишь ты меня справедливо и верно.
Душу открою тебе; ты присядь, подожди и послушай:
Я не от гнева совсем, не от злобы на граждан троянских
В спальне сидел до сих пор: я хотел лишь печали предаться.
Нынче ж супруга меня словом мудрым своим убедила
Выйти на битву опять. И теперь уже чувствую сам я:
Лучше сражаться идти. Переменчива к людям победа'.
--Гомер. Илиада.
- Тогда ещё между Фиренцей и Сиеной договор был о вечном мире, - в глазах рыцаря, смотрящих сквозь меня и время, плясало пламя светильника, а лицо его было бледно. - Но подеста слали один ультиматум за другим, требовали выдать нас Фиренце. Сиенцы отвечали то более, то менее вежливыми отказами. Но к лету уже стало ясно, что гвельфы вот-вот ударят по Сиене. Они уже жгли и грабили северные контадо, сиенцы же старались как можно дольше избегать войны, ибо перевес был не на их стороне. Не получилось: в июле Сиене прислали перчатку, и тут же, ещё до переговоров, Фиренца начала сбор ополчения. Только потом, уже в августе, назначили сражение на сентябрь. Альдобрандинo не мог выставить более двенадцати - тринадцати тысяч, а фирентийцы набрали в ополчение более тридцати. Тогда многие в Сиене стали поговаривать, что надо нас всё-таки выдать, да только остальные понимали, что сбежавшие гибеллины для Фиренцы - это только повод напасть на Сиену, чтобы взять под контроль юг Тосканы и все торговые пути. Синьор послал меня в Неаполь, к Манфреду, за помощью. Его Величество сначала дал восемь сотен немецких рыцарей, да потом ещё полторы тысячи сарацинской конницы из Лючеры подошло. Ещё синьор созвал под свои знамёна всех изгнанных гибеллинов из Фиренцы и других городов, и многие из сиенских дворян тоже встали рядом с нами... Но всё равно нас было намного меньше, около семнадцати тысяч. Тогда синьор придумал посадить на коров и ослов виллан и горожан, обрядить их в накидки, как воинов, и провести вокруг холма среди войска, на виду у фирентийцев. Так сделали три раза, меняя цвета, будто разные отряды идут, и фирентийцы в тот день не решились напасть, простояли лагерем всю ночь...
***
[Год 1260. Июль, 29. Повечерие.]
Гано сбросил меч Бокки со своего и отшагнул назад, подняв левую руку, останавливая бой.
- Посмотри на этот сброд, - с брезгливой гримасой обратился он к своему партнёру, мужчине чуть менее тридцати лет с хмурым лицом. - Мне стыдно за то, что мы здесь.
На погружающейся в сумерки городской площади несколько сот ополченцев отрабатывали приёмы группового боя, пытаясь сохранять строй и порядок при перестроениях. Над каждым отрядом, собранным от приходов сестьер, реяли свои вымпелы; вымпелы объединялись вокруг знамени сестьеры. Командиры отрядов кричали сорванными голосами, тренировка шла третий час и все устали, но недовольный Капитан Войны тренировку не прекращал. Успехи горожан были слабые, строй никак не держался и то и дело рассыпался то там, то здесь. До слаженных действий было далеко.
- Говори за себя, - Бокка опустил тренировочный меч, но в ножны его вкладывать не стал. - Мне стыдиться нечего. Закон есть закон. Даже для нас.
- Ты хотел сказать, "тем более для нас", - Гано встал рядом с ним и продолжил, понизив голос: - Тем более для нас, бывших благородных дворян, бывших людей чести, бывших хозяев своей жизни, бывших гибеллинах...
Бокка поморщился: слова Гано были укусами ядовитой гадины - больно ранили, а потом ещё долго отравляли душу. Друг был прав, прав в каждом слове, но признавать это не хотелось.
- Я - не бывший...
- Да брось ты, - остановил его Гано. - Мы ведь в одной лодке. Мы оба, чтобы сохранить жизни своим семьям, согласились принять ИХ условия. Нет в этом позора. Что толку было бы в нашей смерти? Наших жён и детей сожгли бы заживо, наши дома разрушили, наши земли отобрали, и наши имена забыли, вот и всё. Чтобы этого не случилось мы отказались от всего в нашей жизни, в том числе и от фамильной чести и от свободы быть теми, кем хотим, а это большее мужество, чем отказаться всего лишь от жизни. Но правда в том, что отказавшись, мы всё это потеряли.
Бокка знал, что под этим брезгливым "ИХ" Гано имел ввиду вовсе не потеющих сейчас на площади горожан, в конце концов - это просто безмозглая толпа, всегда идущая туда, куда её поведут. Нет, врагами были хозяева этого тупого и злобного стада. Но, тем не менее он невольно передёрнул плечами, глядя на суетящуюся чернь, обряженную кто во что горазд. Пропотевшие стёганные гамбезоны были только на командирах отрядов да на ветеранах предыдущих компаний. Кто-то ещё из горожан, несмотря на недавний закон, наверняка приберёг воинское одеяние для настоящей битвы, явившись на тренировку в обычной одежде, но таких не могло быть много. Наказания в Фиренце даже в мирное время не были мягкими, а уж когда дело доходило до войны, то становились и вовсе драконовскими. Над площадью стоял многоголосый ор, состоявший, по преимуществу, из ругани и проклятий. Ругались командиры, у которых других слов уже не находилось; ругались более опытные ополченцы на неумех, не способных выполнить элементарную команду; ругались неумехи, которым доставались тычки и оплеухи от ветеранов. Всем хотелось закончить уже на сегодня и разойтись по домам.
- Теперь ИМ можно в этом городе всё, - продолжал Гано. - Даже то, за что НАС сразу потащат на эшафот.
То, что это было так, его друг знал лучше других. Законы чётко отражали, кто теперь в городе хозяин. Бывшим гибеллинам запретили владеть собственностью, кроме непосредственно домов, их обязали снести башни, чтобы сделать дома беззащитными, их должников освободили от всяческих обязательств а самих "бывших" за просроченную выплату тут же наказывали отрубанием правой руки. "Бывшим" нельзя было образовывать торговых или мануфактурных обществ и объединений, вступать в компании или заключать союзы, за всё это наказанием была смерть. "Бывшие" не могли покидать город более, чем на день, ночёвка за городом приравнивалась к измене. "Бывшие" платили многократно более высокие пошлины и налоги, не могли занимать никаких городских должностей, не могли участвовать в выборах, обязаны были состоять в одном из цехов, и любая жалоба любого горожанина на бывшего гибеллина по любому поводу считалась доказанным обвинением и не требовала расследования. Казнили не всегда, но не проходило дня, чтобы на площади у стены не лилась кровь, не кричали мужчины, не голосили от боли женщины, а то и дети, которым вырывали языки, отрезали уши, или выжигали глаза. Не было ни одной гибеллинской семьи, которую бы это миновало. Не было ни одной гибеллинской семьи, которая не жила бы в страхе, что это случится опять, сегодня или завтра, полностью подтверждая древнюю римскую истину: горе побеждённым.
- Чтобы этого не было, - зло процедил Бокка сквозь зубы. - Нам надо было победить. Давай-ка теперь махать мечами, а то нас обвинят в уклонении от долга.
