Выкрикнув эти слова, он умолк. Его лицо было бесстрастно, и он хранил неподвижность, словно охваченный трансом. Холлис рывком сел и положил руки на стол. Джексон, сделав невольное размашистое движение, коснулся гитары. Струны, разом заголосив, наполнили каюту смешанным заунывным замирающим звоном. Караин вновь начал говорить. Сдержанное неистовство его тона казалось идущим откуда-то извне, принадлежащим слышимой, но непроизносимой речи; оно наполняло каюту и обволакивало своим напряженно-мертвенным звучанием сидящую в кресле фигуру.

- Мы плыли в Аче, где шла война; но корабль сел на песчаную мель, и нам пришлось сойти на берег в Делли. Мы заработали немного денег и купили ружье у торговцев из Селангора; только одно ружье, стрелявшее от искры, высекаемой из камня; Матара нес его. Мы сошли на берег. Белые люди жили там во множестве, выращивали табак на захваченных равнинах, и Матара... Но довольно. Он увидел его!.. Голландца!.. Наконец!.. Мы таились и высматривали. Две ночи и день мы высматривали. У него был дом - большой дом на расчищенном месте посреди его полей; вокруг росли цветы и кустарники; там были узкие тропки желтой земли, окруженные подрезанной травой, и густые живые изгороди, не пускавшие к дому посторонних. На третью ночь мы пришли вооруженные и легли за изгородью.

Обильная роса словно напитывала нашу плоть и выстуживала внутренности. Трава, ветви, листья, покрытые каплями влаги, были серыми под луной. Матара спал, съежившись в траве, и во сне его трясла дрожь. Стук моих зубов звучал у меня в голове так громко, что я боялся разбудить этим стуком всю округу. Вдали сторожа, охранявшие дома белых людей, били в деревянные колотушки и кричали во мраке. И как во всякую ночь, я видел ее подле себя. Она больше не улыбалась!.. Грудь мне жгло огнем муки, и она шептала мне сострадательно, жалостно, мягко так, как это делают женщины; она утишала боль моего рассудка; она склоняла надо мной лицо - лицо той, что лишает людей разума и околдовывает сердца. Она была моя, только моя, и никто, кроме меня, не мог ее видеть - никто из живущих! Звезды светили сквозь ее грудь, сквозь текучие волосы. Я был охвачен сожалением, нежностью и тоской. Матара спал... А я - я спал? Матара тряс меня за плечо, пламя солнца сушило траву, кусты, листья. Был день. В ветвях деревьев висели клочья белого тумана.

Ночь была или день? Я забылся вновь, пока мне не стало слышно частое дыхание Матары, и вот я увидел ее около дома. Увидел обоих. Они вышли. Она села на скамью у стены, и вьющиеся ветви, усыпанные цветами, взбегали высоко над ее головой и свисали, касаясь ее волос. Положив на колени шкатулку, она принялась считать жемчужины - на сколько их стало больше? Голландец стоял подле нее и смотрел; улыбался ей сверху вниз; его зубы ярко белели; волосы у него на губе были как два изогнутых огненных языка. Он был большой, тучный, веселый, и он не знал страха. Матара всыпал в ружье из глубины ладони свежий порох, поскреб ногтем кремень и дал оружие мне. Да, мне! Я взял... О судьба!

Он зашептал мне в ухо, лежа плашмя на животе: "Я подползу близко, и амок... Пусть она умрет от моей руки. Ты целься в этого жирного кабана. Дай ему увидеть удар, которым я сотру свой позор с лица земли, а потом... ты мой друг - убей верным выстрелом!" Я ничего не ответил; в груди у меня не было воздуха - и нигде его не было. Матара внезапно исчез. Высокая трава кивнула. Потом раздался шорох в кустах. Она подняла голову.

Я увидел ее! Ее, утешительницу моих бессонных ночей, моих изнурительных дней; попутчицу долгих скитаний! Я увидел ее! Она смотрела прямо туда, где я прятался. Она была такая, какой являлась мне все эти годы, - верная моя подруга. Она смотрела печальными глазами, но губы ее улыбались; смотрела на меня... Губы улыбались! Не я ли ей обещал, что она не умрет?

Она была далеко, но мне казалось, что она рядом. Ее прикосновение ласкало меня, ее голос шелестел, шептал надо мной, вокруг меня: "Умру я - кто будет твоим попутчиком, кто утешит тебя?" Я увидел, как цветущие заросли по левую руку от нее шевельнулись... Матара готов был ударить... Я громко крикнул: "Вернись!"

Она вскочила на ноги; шкатулка упала; жемчуг рассыпался по земле. Высокий голландец подле нее грозно повел глазами в неподвижном солнечном свете. Приклад пошел к моему плечу сам собой. Я стоял на коленях, и я был крепок крепче деревьев, скал, гор. Но там, впереди, куда целился длинный застывший ствол, все качалось: поля, дом, земля, небо, - все ходило ходуном, как лесные тени в ветреную погоду. Матара кинулся к ней из кустов; лепестки потревоженных цветов взметнулись перед ним, как от порыва бури. Я услыхал ее крик; увидал, как она, разведя руки в стороны, встала перед белым человеком. Она была дочерью моего народа, и в ней текла благородная кровь. Да, таковы они! Я услыхал ее возглас муки и страха - и вдруг все застыло! Поля, дом, земля, небо стояли на месте, пока Матара летел к ней, замахиваясь для удара. Я нажал спуск, увидел искру, но звука не услышал; дым завесил мне лицо, а потом я увидел, как Матара повалился головой вперед и рухнул к ее ногам, раскинув руки. Ха! Верным выстрелом! Солнце заливало мне спину холодом, как проточная вода. Верным выстрелом! Я отбросил ружье. Он и она стояли над мертвым как околдованные. Я крикнул ей: "Живи и помни!" Потом - не знаю, как долго, - я вслепую бродил в холодной тьме.

Позади послышались громкие возгласы, топот многих бегущих ног; чужестранцы окружили меня, выкрикивали мне в лицо невнятные слова, толкали меня, тащили, подхватывали под руки... Я стоял перед большим голландцем; он пялился на меня так, словно лишился рассудка. Он хотел знать то и это, говорил торопясь, сулил благодарность, предлагал мне еду, кров, золото - и спрашивал, спрашивал. Я рассмеялся ему в лицо. Я сказал: "Я из людей коринчи, прибыл сюда из Перака и о мертвеце этом знать ничего не знаю. Шел себе по тропе, вдруг услыхал выстрел, и твои неотесанные люди накинулись на меня и приволокли меня сюда". Он вскидывал руки, дивился, не мог поверить, не мог ничего понять, кричал на своем языке! А она - она стояла, обвив руками его шею и глядя на меня через плечо широко раскрытыми глазами. Я улыбался и смотрел на нее; улыбался и ждал, когда же прозвучит ее голос. Белый человек внезапно спросил ее: "Ты его знаешь?" Я напряг слух - вся жизнь моя перетекла ко мне в уши! Долго смотрела она на меня без смущения во взоре, потом сказала: "Нет! Я никогда его не видела"... Как! Никогда? Выходит - уже забыла? Быть такого не может! Уже забыла - после стольких лет, после всех скитаний, дружества, тревог, нежных речей! Уже забыла!.. Я высвободился из рук, что держали меня, и ушел, не сказав ни слова... Они дали мне уйти.

Я был утомлен. Спал я или нет? Не знаю. Помню, как шел по широкой тропе под ясными звездами; чужая земля была вокруг так обширна, рисовые поля так необъятны, что голова у меня плыла от страха перед пространством. Потом я увидел лес. Веселый свет звезд мучил меня. Я свернул с тропы и углубился в чащу, где было очень темно и очень печально.

V

Караин говорил все тише и тише, словно удаляясь от нас, и последние его слова прозвучали слабо и отчетливо, как будто он прокричал их в безветренный день с большого расстояния. Он не шевелился. Он уставил взгляд в одну точку мимо застывшей головы Холлиса, сидевшего лицом к нему в такой же, как он, неподвижности. Лицо Джексона было теперь повернуто к нему в профиль; бородач опирался локтем на стол, и его ладонь, приставленная ко лбу, затеняла глаза. Я смотрел и смотрел, изумленный, растроганный; смотрел на того, кто оставался верен видению, кого предала его греза, кто был отвергнут иллюзией и кто пришел к нам, неверующим, в поисках защиты - защиты от мысли. Стояла глубокая тишина; но она, казалось, была населена безгласными призраками, всем тем скорбным, сумеречным, немым, в чьем незримом присутствии твердая, мерная поступь двух судовых хронометров, секунду за секундой отщелкивающих время по Гринвичу, сулила некое покровительство и успокоение. Караин взирал в никуда, как изваяние, и, глядя на его окаменевшую фигуру, я размышлял о его странствиях, об этой смутной одиссее отмщения, обо всех, кто скитается среди иллюзий; об иллюзиях, столь же беспокойных и переменчивых, как люди; об иллюзиях верных и вероломных; об иллюзиях, доставляющих радость, печаль, боль, умиротворение; о непобедимых иллюзиях, благодаря которым жизнь и смерть могут казаться безмятежными, вдохновляющими, мучительными или подлыми.