На самом деле мне очень нравилось быть взрослой, а старшинство подарило немало радостей. Но иногда хотелось быть младше кого-то. И как же сейчас жаль, что тогда я понятия не имела о том, что у меня есть еще одна сестра. Пусть не родная, лишь по духу, зато старшая. Увы, о том, насколько мы духовно близки с Анной Ильиничной Шмаиной-Великановой, я совсем недавно узнала во время нашей первой встречи. С ней бытовая сторона, может, и не сделалась бы легче, но жизнь наверняка стала бы намного интереснее. «А вы знаете, что ваш папа – мой крестный?» – поинтересовалась Анна Ильинична. Я не знала.
Летом 1967 года после нескольких месяцев сомнений, чтения Евангелия и бесед с родителями я решила креститься. Мне было двенадцать лет, моей ныне покойной сестре Тане – пять. У нас было очень мало знакомых, имеющих отношение к Церкви (мы с сестрой были еще маленькие). И я не знаю, кто сказал, что есть Влад. Я прекрасно помню, как мы познакомились, потому что спустя много-много лет он приехал в Париж, пришел к папе, и мы вместе восстановили события. Мы встретились в начале сентября 1967 года довольно поздно вечером на Киевском вокзале, откуда поехали на станцию Перхушково. Он привез нас к старому священнику отцу Николаю, которого я видела тогда первый и последний раз. Вопросов задавать не следовало. Влад сказал, что нужна крестная. И мы взяли с собой Аллу Гусарову, жену писателя Евгения Борисовича Федорова, не слишком церковную, даже я не уверена, что глубоко верующую, но, безусловно, русскую православную и крещеную. В храме мы встретились с незнакомыми людьми, как я теперь понимаю, это были Емельяновы[7]. Была там девочка Аня – точно как моя сестра. И был маленький мальчик по имени Коля. Мы все были уверены, что видимся в первый и последний раз, никто не предполагал (в целях конспирации) углублять наше знакомство. Отец Николай перед началом крещения спросил: «Кто будет восприемник?» Оказалось, что восприемника нет. Тогда он позвал: «Влад». Тот подошел и мужественно встал рядом со мной.
На обратном пути мы стали жадно спрашивать про литературу. Влад был несколько удивлен, что кто-то интересуется именно литературой, а не тем, в какой храм пойти. И сказал читать Гоголя «Записки о Божественной литургии», но мне не покатило.
Дальше наша церковная судьба складывалась очень благополучно, потому что папа ходил по разным церквям, присматриваясь к священникам, и нашел отца Владимира Смирнова[8] в храме Ильи-пророка в Обыденском переулке. С тех пор, с 68-го года, мы тихо ходили к нему, поэтому почти ничего другого и не видели.
Отчасти завидую Володе Правдолюбову – ему повезло быть с братом одного возраста:
Мыс братом – двойняшки, как два коня – холка в холку, шли рядышком. При этом с самого раннего возраста у нас в семье Толя всегда считался старшим. Он и вел себя всегда как старший, дружил с ребятами более взрослыми, много читал, и я сам к нему относился как к старшему, главному, что ли. Было не без споров и драк, но до смертного боя не доходило, слава Богу. Но с определенного момента у меня некоторые жизненные события стали чуть раньше происходить. Я раньше брата женился, раньше дети появились, раньше рукоположился. А так – в школе в одном классе, в институте в одной группе и на одной кафедре. Оба преподавали. Мы даже вместе в музыкальной школе играли на одном инструменте. Я сейчас вспоминаю: три дурачка – я, брат Толя и друг детства Костя, – все трое пошли на один инструмент – кларнет. Выбрали кларнет. Нет чтобы гобой, саксофон или валторну! Помню, поступали мы в музыкалку. еще не определились с инструментом. Звонит Костя: «Вов, я пошел на кларнет. Мне будет скучно. Давай со мной», – «Ну, давай». Вместе с Костей пошел на один инструмент. Прошел год, Толя попробовал себя на фортепьяно, не получилось, и он тоже переходит на кларнет. И всю семилетку все трое на кларнетах отдудели. А ведь какие могли делать классные духовые ансамбли, если бы выбрали, допустим, кларнет, гобой и саксофон!
Жизнь в коммуналке имела свои плюсы и минусы. О минусах – тонких стенах, невозможности укрыться, уборке общих туалета, ванны, коридора, кухне – многие знают по книгам и фильмам. А вот о шпротах нашей соседки тети Капы еще никто никогда не рассказывал. Мамы снова нет дома, Даша спит, а на кухне, судя по запахам, тетя Капа варит свой фирменный борщ на бульоне из кости. Покорно иду на запах. Но она уже закрыла крышку и теперь жарит шпроты. Спиной почуяв, что я пришла, Капитолина Сергеевна звонко рыкнула: «Ну что со спины любуешься? Сюда двигай». Это было счастье. Взобравшись на табуретку, я любуюсь, как золотеют на глазах маленькие рыбки. Жалостливо вздохнув, тетя Капа достает блюдечко с мелкими розовыми цветочками по краю, сливает туда остатки масла, на котором жарила шпроты, складывает обломавшиеся хвостики рыбешек, отрезает бородинского: «Ешь!» Это был мой первый самостоятельный пир, вкуснее которого был разве что чай бабушки Тани с сахаром вприкуску (я храню, не выбрасываю ее простенькие, покосившиеся щипчики для кускового нерафинированного сахара) и черный хлеб, который надо было макать в блюдечко подсолнечного масла с солью.
Странная вещь – воспоминания. Казалось, помню самое общее, канву. А иногда кем-то оброненное слово всколыхнет что-то внутри, и они полезут, нагромождаясь одно на другое. Перед тем, как я стала писать, Ксюша Асмус спросила меня: «Насколько ты будешь откровенна?» И, раздумывая, насколько подробным и честным должен быть этот рассказ, решила, что постараюсь описать самые интересные моменты, но – с максимальной достоверностью. Наверное, я должна бы написать о том, насколько сложно мы жили, но не стану этого делать. Упомяну лишь, что однажды папу увезли в больницу с истощением. А ради беспощадности к себе признаюсь, что как-то раз я заметила лежащие на комоде 20 копеек. До того видела только пятачок. А тут – куча денег. Взяла. И на все купила шипучки. Несколько пачек самой лучшей, вишневой, и попроще, обычной. Шипучку можно было разводить в стакане воды, но гораздо вкуснее она казалась, если попросту откусывать – она забавно взрывалась в горле вкусом настоящей вишни. Шипучку мы с девочками разъели во дворе. Когда я вернулась домой, оказалось, что 20 копеек папа занял у друга, чтобы доехать на работу. Даже сейчас, пятьдесят лет спустя, эти воспоминания расстраивают меня.
И я совсем не собиралась вспоминать о том, как мы развлекались, во что играли. А недавно Алла Подрабинек рассказала, что ее внучки играют, используя самые невообразимые вещи, а она позволила им рисовать внутри ванной. Положим, заниматься наскальной живописью в общей ванной коммунальной квартиры мне бы никто не разрешил, зато в нашей комнате я, кажется, могла делать, что душа пожелает. Например, прижать к краю стола чем-то тяжелым одеяло, края его спустить вниз, чтобы кругом все было закрыто, а самой залезть внутрь «домика» и устроить там свой мир. Из раскладушки в полусогбенном состоянии, укрытой покрывалом, получалась отличная палатка, походившая на вигвам индейцев, если сверху накинуть покрывало и воткнуть между пружинами перья для письма с папиного стола. А если перевернуть стулья вверх ногами, положить на дно зверей и смастерить руль из подручных средств, можно было начинать путешествие по комнате на собственном поезде. Конечно, если приходили мальчики – два Алеши (Емельянов и Старостин) и Коля Третьяков, – приходилось притворяться, что мне нравится играть в «размахнись рука, развернись плечо» и устраивать битву на валиках. Не могу сказать, что я стала поклонницей ролевых игр, но искусство отражать внезапные нападения мальчишек было отточено именно тогда, еще в дошкольном возрасте.
В одно лето мы снимали дачу на 43-м километре, где жили друзья родителей Красовицкие. Взрослые горячо обсуждали все подряд: от дурных детских книг, подбор которых нужно контролировать, до новомучеников, Честертона (которого переводил дядя Стасик Красовицкий, будущий отец Стефан) и смысла литургии… Нам, детям, становилось скучно слушать их, тем не менее мысль о литургии уже прочно засела в сознании. И вот уже Миша – старший сын хозяев дома – надевает на себя одеяло наподобие ризы, мамин фартук превращается в епитрахиль, а мы с его сестрой Дусей и алтарники, и клирос. Малый вход, Херувимская, Евхаристия, Причастие…
