Приступила к работе. Ночь. Тишина. И вдруг — гул взрывов. Тушим свет. В темноте ощупью занавешиваем окна. Где-то над нами вражеский самолет, удирая от огня зенитной артиллерии, вслепую сбрасывает бомбы. Мне жутко. Но скоро все стихает. На столе тускло светит фонарь. Вот и боевое крещение.

Я работаю по отправке раненых в тыл. Когда свободна, помогаю ухаживать за больными, читаю им газеты, беседую. Эвакуация раненых — сложное дело, я с ним еще как следует не освоилась. Стараюсь все замечать, все запоминать: как транспортируются больные с различными видами ранений, через какой срок после ранения можно эвакуировать больного, как проверяется санитарная картотека. Обязательно просматриваю первичный и последний диагноз, проверяю, все ли прививки сделаны. Особенно важна противостолбнячная прививка. При малейшем сомнении в правильности эвакуации раненого показываю его врачу.

Большое значение при эвакуации имеет одевание раненых. Им должно быть тепло, удобно, ничто не должно причинять им боли, давить на больное место. При погрузке в автомашины надо строго дифференцировать раненых по характеру ранений. В машины с рельсовыми приспособлениями нужно размещать тяжело раненных и таких, которым может повредить тряска, а в машины с качающимися креплениями — легко раненных.

Начальник эвакуационного отделения тов. Гурбанова заболела. Я заменяю ее. Эвакуацию в этот день я должна провести самостоятельно. Тщательно проверяю все мелочи, обдумываю план, подготовляю документы назначенных к отправке раненых.

В 2 часа 30 минут ночи получаю приказ: приступить к эвакуации. Ночную тишину прорезывают гудки автомобилей. Торопливо объявляю приказ по отделению и приступаю к руководству эвакуацией. Стараюсь все видеть, за всем уследить, ничего не забыть. В разгар работы вижу постороннее лицо в отделении. Говорю:

— Товарищ, оставьте отделение, посторонним здесь быть нельзя.

Приветливая, дружеская улыбка, шутливое извинение… Оказывается, это был начальник госпиталя. Он наблюдал за моей работой.

— Работаете четко. Экзамен выдержан, — заявил он.

Мне неудобно, что я в горячке работы не узнала его…

Шли дни, полные напряженной работы. По нескольку суток мы не выходили из госпиталя. Прошел месяц, а о возвращении домой и мысли нет. Решила остаться на фронте до конца войны…

Части действующей армии готовятся к решающему штурму. Все фронтовые тылы стягиваются тесным кольцом к передовым линиям. Наш передвижной госпиталь свернулся в 24 часа, и мы следуем по местам недавних боев к новому пункту.

На пути все сожжено, в лесу — мины. Враг, уничтожая все при отступлении, рассчитывал дезорганизовать снабжение и эвакуацию. Несмотря на тяжелые условия передвижения, мы взяли с собой все — и кровати с сетками, и хорошие матрацы, и белье, и медикаменты, и простыни, и одеяла с пододеяльниками. При переходе на полевые условия была обдумана каждая деталь сложной организации обслуживания раненых. В палатках было тепло, уютно. Все они были тщательно замаскированы.

Части Красной Армии победоносно продвигаются вперед. Вместе с ними движемся и мы. В новом пункте занимаем здание санатория, которое финны не успели разрушить.

Идет прорыв линии Маннергейма. Работаем много. Дни и ночи сливаются в одно. Непрерывно функционирует наша полевая кухня. Жена командира Е. Васильева, ведающая питанием, не спит уже много ночей. Руки ее огрубели и почернели от воды, огня и ожогов, но она продолжает аккуратно готовить диэтическое питание.

Эвакуационная работа усложнилась. Нам дали авиатранспорт.

Здесь нужна особая четкость в подвозе раненых к аэродрому, умение укладывать их в самолет. На сильном ветру, в мороз, надо расстелить на легкой самолетной коечке большое меховое одеяло, быстро уложить туда раненого, не побеспокоив и не простудив его, и хорошо закутать, чтобы ему было тепло и удобно в пути.

Белофинны, удирающие от нашей боевой авиации, проявляют величайшую подлость: нападают на санитарные самолеты и обстреливают их из пулеметов.

Многое было пережито в те боевые дни. Но ярче всего останутся в памяти люди. Никогда не забудешь раненых бойцов, командиров, политработников. Сколько терпения, мужества, почти нечеловеческой выдержки проявили они.

Умирает от гангрены боец-комсомолец Климов. Ему осталось жить несколько часов, но он в полном сознании. Диктует письмо: «Ухожу из жизни с сознанием, что честно выполнил свой долг. Мне бы хотелось трижды отдать жизнь за вас, дорогой товарищ Сталин. Так дороги вы сердцу…» Это письмо я отправила по самому короткому адресу в мире: «Товарищу Сталину».

Политрук Гольденберг. Он полон желания вернуться в свою часть и идти в бой. Усиленно скрывает боль, уверяет врача, что чувствует себя прекрасно.

— Выпишите в часть, мне уже хорошо.

Рентген показал, что у него смята грудная клетка и сломано ребро.

Орденоносец Г. Брагин — командир разведки. Будучи раненым, остался на боевом посту. Только второе ранение привело его в госпиталь. И здесь он заражал всех своей необычайной бодростью. При нем даже тяжело раненным как будто становилось легче.

Было ясно, что с такими людьми Красная Армия не может не победить!

Раненые прибыли днем. Когда я приехала на свое первое дежурство прямо с работы и привезла тяжелые связки книг, почти все отдыхали, наслаждаясь непривычной тишиной и теплом.

В палатах не было слышно голосов — «ходячие» и те лежали. Появление книг взбудоражило всех. Даже слабые поднимали головы, а те, кто мог двигаться, окружили стол…

И тут я получила первый урок.

— Нет ли четвертого тома Ленина?

— Дайте «Вопросы ленинизма»!

— Руководство по пулемету!

— «Краткий курс»…

— «Наполеона» Тарле…

Библиотекари старались подбирать книги для раненых самые легкие и веселые, самые занимательные.

— Чтобы раненые не утомлялись, — поясняли они.

Оказалось, что раненые хотели продолжать работу над собой: закончить изучение той или иной темы, дочитать начатую главу.

— Тут вот рядом поправляется товарищ командир, так он мне обещает помочь с пулеметом, — объяснял боец, у которого нога была в свежем гипсе. — Мне бы про «Максима» почитать.

Выдержка этих людей поражала меня.

— Что ж это вы, товарищ Иванов, не позвонили, когда одеяло упало на пол?

Он улыбается. Ему приятна забота, приятно, когда у него, как у ребенка, подоткнуто одеяло, когда его круглую, гладко остриженную голову повернешь поудобнее. Но он говорит:

— Пустяки… Чего беспокоить вас? Вот вы сами зашли — и хорошо. Есть ведь послабее меня.

Он не знал, что его нога внушала серьезные опасения, что ему грозила ампутация.

А потом, через месяц, с каким торжеством этот же боец принял от меня костыль и, оберегая уцелевшую ногу, пошел к парикмахеру, чтобы побриться за столом, а не в постели.

Косачева привезли днем, когда, освободившись от перевязок в отделении, я дежурила в приемном покое.

С носилок его было трудно поднять: осколки взорвавшейся мины перебили ногу, ранили другую, засели в плече, в боку, в спине. Весь забинтованный, с обострившимся, темным, обросшим лицом он был похож на старика.

— Спать… доктор, я спать буду! — настойчиво повторял он.

Мыли его на тех же носилках, на полу, передвигая таз с горячей водой, обмывая незабинтованные части измученного тела. Тут же, на корточках работал парикмахер.

Косачеву сделали операцию. Он долго спал после наркоза. Мы неотступно следили за его пульсом и дыханием.

Это происходило в день Красной Армии. Госпиталь был завален подарками из учреждений и предприятий: мандарины, яблоки, печенье, конфеты, одеколон, записные книжки, бумага, конверты, папиросы лежали на каждом столике.