— Кто?!

— Кто-то под ее именем.

Тут заметил я, что Ольга держится как-то неестественно, деревянно, словно персонаж из театра кукол, и замолчал.

— Что она пишет?

— Да не она, — я уже не знал, как выкрутиться. — Кто-то из моих литературных врагов. У каждого великого должен быть свой Сальери.

Но моей незамысловатой шуточки Ольга не поддержала, повторив упрямо:

— Что же пишет?

— Про белое платье в пятнах, про острое лезвие и про тяжелый камень.

— Значит, вы ищете могилу?

— Знать бы, где искать.

— На кладбище?

— Да камень мы нашли на берегу озера.

— На надгробье было выбито ее имя?

— Нет, нет! — Мне и самому становилось отчего-то жутко.

— Она кого-нибудь обвиняет?

— Меня.

— Вас?

— Да это не она пишет!

— Она вас считает убийцей?

Я решительно повернул к «реализму»:

— Во-первых, пишет не она. Во-вторых, я хоронил Прахова…

Но было уже поздно: громко стукнувшись головой о спинку дивана, Ольга потеряла сознание.

Заметался я по квартире, принес воды с кухни, побрызгал в запрокинутое белое лицо, сгоряча всю кружку на шаль вылил. Наконец бросился к телефону и вызвал Василия. «Выезжаю!» — бросил он коротко. На душе полегчало, а Ольга продолжала лежать, как тряпичная кукла. Хотя казалось мне в окружающем меня сумраке, сквозняке и ужасе, будто огромный черный зрачок следит за моими метаниями.

Я выскочил на кухню, попил водички. Ох уж эти мне утонченные натуры! Но ведь она действительно больной человек, а не мужлан-идиот, никогда в докторах не нуждавшийся. Сейчас мне Василий выдаст!

Она очнулась, как только он вошел в комнату. Распахнула свои очи черные и спросила:

— А под тем тяжелым камнем копали?

Васька метнул на меня соответствующий взгляд, лучезарно улыбнулся и принялся за дело, игнорируя дамский лепет. Я отвернулся к окну.

— Ничего такого страшного, — через некоторое время произнес Василий спокойно, настоящая нежность ощущалась в голосе.

— А ты мне дашь тех желтеньких таблеток, сонных?

— Конечно. Почему ты вся мокрая?

— Твой брат принес воды…

— Он сделал все, что мог!

— Прошу прощения.

— Нет, это я прошу, Леон. Мы должны помочь Леону.

— Непременно, потом… Кое-что мне все-таки не нравится, давление, пульс пропадает, аритмия. Неплохо бы в больницу, ненадолго. Там у меня больше возможностей. И кардиолог у нас прекрасный. А, Оленька?

— В твою больницу?

— Разумеется.

— Я согласна.

— Ну вот и отлично. Поспи часика три, а потом я вызову «скорую».

— Ты не уйдешь?

— Нет.

Она улыбнулась светло и сонно, и мы удалились на кухню.

— Чем ты ее достал, сыщик чертов? — зашипел Василий в ярости.

— Вась, виноват. Я из монастыря, выкапывал прах, в кабинет праховский не пускают. Я сейчас как одержимый. Страшно…

— И в таком состоянии ты приперся к Ольге?

— Она сама позвала. Ну, я нечаянно проговорился о Марго, о ее исчезновении.

— «Нечаянно»! — передразнил Василий. — У нее органический порок сердца, годы между жизнью и смертью… Да где тебе понять!

— Я понял.

— Что ты понял, кретин ты…

— Вы любите друг друга.

— Мы?! — Василий задохнулся от возмущения и опустился на табуретку, я тоже присел.

— Ты не поймешь: я ее безумно жалею.

— Ты так любишь, — я вздохнул (одну невесту соблазнил, другую — довел до обморока). — Я, наверное, безжалостно, ты по-другому. Вспомни Татьяну.

— То было в юности, Леон.

— Нет, Вась, ты такой же. И в ней что-то есть от Тани.

— Ну… ты меня заинтриговал, признаться, — он пытался перейти на обычный свой веселенький тон. — Впрочем, оставим. Какого черта ты ее допрашивал?

— Она была хорошо знакома с Праховым — единственный человек, который к нему заходил.

— Ну, по-соседски. Дальше что?

— И знает Гришу. С неожиданной для меня стороны.

— Что конкретно?

— Из-за него чуть не отравилась ее подруга.

— Из-за Гришки?

— И он был связан с Марго.

— Конечно, связан. Он же вас, кажется, познакомил?

— Они были любовниками.

— Тыщу лет назад?

— Тыщу лет назад родился Коля, и я не уверен, что эта связь тогда и окончилась.

— Колю не трогай, — посоветовал Василий. — Он во всей этой крутне не виноват. И если в качестве сына он тебя не устраивает, то для меня…

— И для меня. Он мой сын — и хватит об этом.

— То-то же. Прямо шекспировские страсти в вашей Кукуевке.

— Кстати, напомнил. Сделай для меня одолжение.

— Какое?

— Поговори с Аллочкой. Как врач. Она пьет — расширяет сосуды, по выражению мужа.

— Серьезно? Здоровая женщина, на мой взгляд.

— Вот и разберись. И еще: попроси у Ольги телефон ее подруги.

— Не хотелось бы втягивать…

— Речь идет об убийстве, — сдержанно напомнил я.

— Не там ищешь. Чтоб такой кабинетный деятель…

— Он и в спальнях действует.

— Зарезать женщину? Кишка тонка!

— Я ищу черного монаха.

— Что?

— Его видели на месте преступления.

— Что за черт!

— Возможно, — сказал я многозначительно, — он был в моем халате-хламиде… помнишь опись пропавших вещей?

— Но если видели — в чем проблема?

— Видели призрак без лица.

— А, черный капюшон. И кто этого призрака видел?

— Пока не уверен, не скажу.

— Господи, монах! Материализация литературных персонажей чревата палатой номер шесть.

— Вась, не смешно. Когда ты сможешь приехать?

— Завтра у меня выходной. Смотря по состоянию Ольги…

— Плохи дела, да?

— Сердце плохое, — он замолчал, как-то вдруг осунувшись. — Я выбрал не ту профессию, Леон.

— Вот уж нет! Редкое попадание.

Василий покачал головой.

— Врач должен привыкнуть к страданиям, ну, притерпеться, а я не могу. Каждую смерть переживаю как… — недоговорив, он переменил тон. — К счастью, мои многочисленные жертвы об этом не догадываются, — и засмеялся.

Словно в ответ, из комнаты донесся смех, я невольно сделал движение к двери, Василий удержал.

— Не надо. Ей сейчас хорошо, легко. Ей снится сон.

— «Спит она, улыбаясь, как дети, ей пригрезился сон про меня».

— Кто это?

— Блок. «Соловьиный сад». Я имею в виду: про тебя.

Мы засмеялись уже втроем, легкая такая истерика сквозила в лиловых светотенях.

— Она подарила мне свои стихи.

— Ты окончил роман?

— Начал новый. Новенький, молоденький.

— Ну и слава Богу!

— Все у меня не слава Богу, Вась. По моему дому бродит убийца.

— Да ну тебя, в самом деле!

— Кто еще будет стирать кровь с картины?

— Да кто же? Кто?

— Не знаю. Мне кажется, все против меня объединились.

Во вторник завтракали мы втроем на терраске. Я избегал смотреть на молодых, молча курил, потягивая кофе. Отчего-то не мог я уйти, остаться один, не мог — и все.

Когда-то любил я эти утренние часы, еще не жаркое солнце, подрагивающие тени от сиреневых кустов на пестрой клеенке, особый вкус и аромат еды и первой сигареты в свежести сада. А птицы пели так сладко, осы звенели так тонко и зло над вазочкой с вареньем — казалось, воздух пропитан медом на исходе лета. Все так — да не так!

В райские мои запущенные кущи прокрался некто, прошелестев, точно черное знамя, чтобы совершить проклятие над прадедом этой вот девушки, сидящей напротив в желтом сарафанчике.

Что ж, наделал дел — отвечай: в нашем отечестве срок давности на убийство не распространяется.

Но при чем тут я?

Почему Прахов перед смертью вызвал именно меня с рукописью? В работу мою над романом он не вмешивался, не лез с советами, не подгонял. Вдруг ему кто-то позвонил. Ну на что можно было поймать старика, отжившего свой век? На чем мы все «ловимся»? На близких — наша уязвимость, наше «второе я». Прелестный ребенок на коленях у дедушки, забавный подросток с Колей во дворе, русалка, юное безжалостное существо. Я нечаянно встретился с яркими золотыми глазами — ни у кого таких не встречал, — отвернулся и закурил новую сигарету.