— Судно ходило к американским берегам и порчи не имело.

Лаксман головы не повернул.

Удручённый своей беспомощностью что-либо изменить во мнении Лаксмана, Григорий Иванович напряжением всех сил держался, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Год, два раньше он бы не побоялся крепких слов, нашёл убедительные выражения и всё бы расставил по своим местам. Однако сейчас приходилось просить. «Просить? — подумал Шелихов. — Да я только и делаю, что прошу. Прошу и кланяюсь в Питербурхе, у губернатора, у купцов. Прошу и кланяюсь!» И обида, горечь постоянного унижения ударили в голову. «Для чего прошу? Люди за краем света для державы сыскивают, а я прошу на хлеб для них». Увиделся Питербурх, глухие бесконечные переходы в канцеляриях, чиновничьи лица, в которых не то приветливый огонёк светил — свеча не чадила, бумаги, бумаги... И уж вовсе до жгучей боли пронзило воспоминание, как деньги от царицы получил для компании. Тогда по молодости, по задору, — обрадовался. А теперь размыслил... Деньги-то полюбовник царицын, играя, бросил. Не державная рука — властная, сильная, на доброе подвигающая, компании их определила, но прихоть фаворита. «И то за то, что за океан ходил, по сугробам через всю Камчатку полз, — прошло в мыслях, — через горы зимние шёл, в реках замерзающих тонул, товарищей терял в пути?» Шелихов прыгающими пальцами ухватился за ворот, рванул его: вдруг душно стало.

Лаксман отстранился от борта, поправил треуголку на голове, повернулся лицом к Шелихову. Григорий Иванович, ломая себя, сказал:

   — Наслышан: отец ваш, державе служа, сыскал многие чины и награды. Известны заслуги его в изучении восточных пределов России к державной пользе. Компания продолжает то славное дело. Не подвигнет ли это вас во мнении к некоему снисхождению?

У Эрика Лаксмана глаза было оживились, но тут же и налились прежней холодностью.

Но это было ещё не всей печалью в бедах Северо-Восточной компании. На строительство только одного галиота уходило столько средств, сколько достаточно было бы город, и немалый, поднять. От якоря до пенькового каната — всё надо было тащить к морю через Россию от Питербурха или Москвы по бесконечным дорогам. Сколько лошадей ломалось на пути, сколько мужиков гибло! А компания уже не галиоты — крепостцы за океаном строила, форты, причалы возводила. А пушки, ядра, порох? Вон как обрадовались металлу. Надежда всколыхнулась: на месте железо и медь в дело пустить. Брусочки-то железные, по одному считая, с Урала везли. То же и медь. И всё яснее становилось, что купецким капиталом новоземельское дело, как разворачивалось оно, осилить нельзя. Здесь держава была нужна. Лебедев-Ласточкин одно знал: зверя взять. Все затраты — колотушка, чтобы в лоб бобру въехать, да бочки вонючие, в которых шкуры замачивали. И прибыль была. Но шелиховцы-то, шелиховцы — города строили...

   — Ладно, — сказал Григорий Иванович Тимофею, поднимаясь от стола, — тебя здесь обиходят, располагайся, а я в контору. — Кивнул комнатному человеку на Портянку: — В баньку его и пельменями попотчуй. — Улыбнулся: — Веничка не жалей.

И не задерживаясь вышел.

После бани Тимофей сел к столу и, как ни жарок был полок, как ни сладко напахивали парком пельмени, задумался.

Комнатный человек суетился у стола, гнул стариковские, воробьиные колени, шаркал валеночками.

   — А что, — спросил Тимофей, — как дела-то у хозяина? Тебе лучше других видно — всё в дому.

Старик вскинул на него глаза и ещё больше засуетился. Застучал тарелками.

   — Что молчишь-то?

Комнатный человек поставил тарелку, Тимофей ждал. Знал — старик не прост.

   — Я тебе так, милок, поясню, — сказал комнатный человек, — судейский крючок Ивана Ларионовича у нас вертелся. Ежели правду сказать — никчёмный мужичонка. Злой, нехороший корешок. Но, однако, Григорию Ивановичу служил исправно. И уж как к дому подходил, кланялся, — старик показал в окно, — вон от того угла. Его ещё и не видит никто, но он, на всякий случай, голову склонит. И такой ласковый был, такой любезный. А вот ноне стоял я у ворот и гляжу — крючок идёт.

Вольно идёт и на меня не глядит. Только шасть мимо ворот, и всё.

   — Так, — протянул Тимофей. — Ну, крючок не фигура.

   — Не скажи, милок. Что ни есть фигура. По нём о ком хоть судить можно.

   — Ивана Голикова слуга. По хозяину и шапку ломает.

   — А что Иван Голиков? — возразил комнатный человек. — Был, да весь вышел. Капитал дочкам роздал. Сам по церквам и монастырям поклоны бьёт.

   — Больно наплутовал?

   — Не знаю, но раз молится — значит, есть о чём Бога просить.

   — Крючок, говоришь?

   — Да хотя бы и крючок, — закивал головой комнатный человек.

   — Так, — протянул Тимофей и надолго уставился в окно, будто увидел там важное.

Пельмени на столе истекали ароматным парком.

Старик помолчал, сказал со вздохом:

   — Пришла беда — пойдёт косяком...

   — Закаркал! — Тимофей отвёл взгляд от окна, посмотрел зло на старика. — Беда, беда... Дело-то вон как разворачивается на новых землях. Какая беда?

   — Э-э-э, — протянул комнатный человек, — худо ты соображаешь! Развора-а-а-чивается... — передразнил Тимофея, — поглядишь, скоро как заворачиваться начнёт. Али я не слышу, как вякают по Иркутску купцы?

Тимофей, не найдя, что ответить старику, подвинул тарелку с пельменями. Хотел было пугнуть крепким словом, но знал, что тот душой болеет за хозяина, промолчал. Минуты две-три в комнате стояла тишина. Наконец Тимофей, так и не притронувшись к пельменям, сказал:

   — Ничего, поправим дело. Есть у меня думка, есть.

В конторе, несмотря на ранний час, были люди. Отворив дверь, Григорий Иванович увидел, как новый приказчик, иркутский купец Поляков, острослов и книгочей, встряхивая пышными волосами, о чём-то оживлённо говорил сидящим на лавке пайщикам компании: Михайле Сибирякову и братьям Петру и Ивану Мичуриным, похожим друг на друга, как близнецы.

Поляков, увидев Шелихова, оборотился к нему, воскликнул:

   — Вот и Григорий Иванович! — кивнул на купцов: — Я им о нашем разговоре насчёт Курильских островов говорю...

   — Постой, постой, — остановил его Григорий Иванович, шагнул к столу и довольной рукой, широко, по-царски, выложил перед купцами привезённые Тимофеем бруски и медную плаху, — подарок от Александра Андреевича Баранова.

   — Неужто металл? — изумился Поляков, подхватил бруски. — Металл. Ну, Баранов, ну, Александр Андреевич!

Младший из Мичуриных, длиннолицый Иван, колупнул медную доску ногтем, поднял глаза на Шелихова.

   — Он что, колокола будет для тамошних дикарей отливать? Так они вроде в нашего бога не верят?

Пётр, старший, ткнул его в бок локтем:

   — Молчи, коли не соображаешь.

Младший поджал губы. А вообще-то братья Мичурины были незлобливы, жили промеж собой дружно и купцы были дельные. Вступив во владение капиталом, несмотря на кажущуюся нерасторопность, за дело взялись умно и хватко. Но да Мичурины были известны в Иркутске как народ крепкий, и успехи братьев никого не удивили. В компании Шелихова имели они по два пая и в интересы новоземельские влезали с головой, ломились, как медведь в медовую колоду.

Вроде и сухопутные люди были — деды и прадеды на земле сидели, а их море за живое зацепило. Знать, был в крови огонёк первооткрывательства! Да оно и понятно: в Сибири, почитай, у каждого из-за спины землепроходец выглядывает. Народ здесь бедовый.

О металле Иван шлёпнул так, не подумав. Был он человеком далеко не глупым.

Шелихов достал письмо Баранова, прочёл о том, что спустили на воду судно. Это и вовсе всех обрадовало.

Поляков, подбрасывая медную плаху в ладонях, сказал:

   — Непременно надо к губернатору. Штука сия тянет поболее шкурок. Под такие козыри надо выбить, чтобы ещё людей дали на новые земли.

На том и порешили: идти в губернаторство и просить людей. Стоять на своём твёрдо.

   — Такого, — Поляков всё баюкал в ладонях медную плаху, — с новых земель никто иной не привезёт.